– Вам, право, стоит предоставить мне писать так, как я хочу и как могу! – обыкновенно отвечал я.
Через неделю или две после дебюта Баб я случайно встретил Форестера, и разговор естественно зашёл о будущем, которое уготовано моей дочери в мире театра.
– Послушайте, Хит, с той минуты, как я впервые её увидел, – заявил он, – меня неотступно преследует одна только мысль, и я пользуюсь этой возможностью, чтобы сделать вам предложение. Оно, если только дочь ваша его примет, станет, я уверен, основой величайшего успеха, когда-либо виденного на сцене. Знайте же: моим заветным желанием всегда было поставить «Ромео и Джульетту» достойно прекраснейшего творения Шекспира. Но пока я не увидел вашу дочь, я всё никак не мог сыскать исполнительницу, отвечающую моему идеалу. Да, я не встретил ни одной, которая показалась бы мне достойной, чтобы доверить ей роль Джульетты в той чудо-постановке, что я обдумываю дни и ночи напролёт, да-да, в постановке, которая, если вы примете моё предложение, будет, клянусь вам, самой совершенной, самой сенсационной из всех, когда-либо сыгранных на сцене. Позвольте же вашей дочери сыграть Джульетту! Соглашайтесь! Я знаю, что вы согласитесь. Весь Лондон сойдёт с ума, и ваша дочь станет самой знаменитой женщиной в Европе.
Я неотрывно смотрел на него, пока он говорил, и страстная убеждённость, запечатлённая на его лице, произвела на меня глубокое впечатление.
XVI
Через три месяца после этого разговора состоялась премьера «Ромео и Джульетты». Дин Форестер сказал правду, когда уверял, что Лондон примет на ура его постановку. Со сценической точки зрения никогда ещё не было поставлено более красивого спектакля. Никогда прежде ни на одну пьесу деньги не тратились в таком изобилии. Ничто ещё не ставилось с такой заботой о полном соответствии тексту.
Оптимистические прогнозы Форестера целиком подтвердились. Успех его предприятия был беспрецедентный.
Это было также периодом славы для Барбары Брертон. Похвалы и лесть лились на неё со всех сторон, и юная артистка – в том не было ничего удивительного – вдруг почувствовала, что самые дерзкие её мечты осуществились. Неудивительно также, что этот шквал восторгов и обожания её испортил. Всё это вскруживало прежде и куда более взрослые и опытные головы, нежели её маленькая неискушённая головка!
Задолго до завершения постановки «Ромео и Джульетты» я, живший лишь ради дочери, вдруг заметил, что Амур поранил её своей стрелою. Я прекрасно видел, что Баб была счастлива, когда выходила вечером в театр, и грустна весь последующий день, поскольку отдых разлучал её с человеком, которого, как я догадался, она полюбила всею душою.
Когда я обнаружил это, я не мог решить – радоваться мне или горевать. Я знал только, что всё сделал бы, всё отдал и всё перенёс, лишь бы уберечь мою Барбару от малейшей печали или сердечной муки.
По вечерам я преклонял колена перед кроватью в уверенности, что моя покойная супруга, мой ангел, была там, чтобы бдеть над своей дочерью и мужем. Ей не в чем было бы меня упрекнуть: разве не воспитал я нашу маленькую Баб так, что она пошла по пути, который указала ей моя Грейс?
И тогда мысли мои уносились в будущее, ко времени, когда и меня тоже уже не будет здесь, чтобы оберечь нашу красавицу от ловушек, расставленных на её пути. И мне подумалось, что было бы хорошо, было бы только справедливо доверить судьбу её порядочному человеку. Поэтому, когда я отдавал свою малютку в жёны Дину Форестеру, человеку, уверявшему меня, что он будет любить Барбару любовью, которая угаснет не иначе как с жизнью, я думал, что поступаю верно.
Казалось, что благосклонность Лондона к шедеврам в интерпретации Форестера всё растёт и растёт и что так оно будет всегда. Месяц за месяцем театр ломился от зрителей. И всё же в конце концов было необходимо решиться на отъезд из Лондона, чтобы удовлетворить также ангажементам из провинции.
Вслед за турне с «Ромео и Джульеттой» по провинции последовали настойчивые предложения из Америки, столь соблазнительные, что Дин Форестер решил отправиться туда со всею труппою. Ему обещали великолепный приём, ему и его восхитительной жене, которая стала самой знаменитой и наиболее ценимой красавицей своего времени.
Отъезд дочери и её мужа сильно меня взволновал, после чего наступила реакция: я впал в беспросветное уныние. Чувство неизбывного одиночества неотступно мучило меня, неделю за неделей я пребывал в отчаянии, подпитываемом смутными предчувствиями надвигающейся катастрофы, которые затем сменялись страшными приступами меланхолии, коим я с некоторого времени стал подвержен.
Тем не менее новости, поступавшие из-за океана, неизменно сообщали о новых триумфах Баб, все превозносили её врождённую грацию и редкую красоту. О, как я гордился дочерью в эти минуты! Дни и ночи я проводил в молитвах о ней, заклиная Бога уберечь её от всех невзгод и опасностей!
Как я был далёк от мысли, что моей непрестанно возносимой молитве может быть дан такой ответ! Как мучительно и жестоко должны были быть разрушены мои надежды!..
XVII
И вот в один из вечеров, приблизительно через месяц после отъезда дочери в Америку, когда я, по своему обыкновению, сидел в одиночестве в своей маленькой комнате – наполовину кабинете, наполовину гостиной, – служанка сообщила мне о приходе посетительницы, дамы, как сказала она, желающей говорить со мной по срочному делу.
Я поднялся и попросил ввести нежданную гостью. Когда она вошла, я сразу увидел, что она очень молода и красива. На лице её застыло выражение крайней удручённости. В больших голубых глазах, пылавших каким-то особенным огнём, я прочитал нечто, заставившее моё сердце сжаться от жалости к бедному дитяти, – она и в самом деле была всего лишь ребёнком; стоя передо мной, она вся трепетала, как лепесток цветка.
– Чем я могу помочь вам, дитя моё? – сказал я, заботливо усаживая её напротив себя у очага.
Пламя озарило её черты, и я смог внимательнее её рассмотреть. Черты лица её, за исключением глаз, были миниатюрные, почти детские. Разглядывая это личико, я подумал, что мне редко доводилось видеть бо́льшую красавицу. Она казалась репродукцией с картины, где нарисованы ангелы, полные невинной грации и детской чистоты. Её нежный и юный голосок дрожал от волнения, когда она ответила мне, а восхитительные глаза медленно наполнились слезами.
– Боюсь, сударь, что никто мне не может ничем помочь! Но я скоро умру и никого не буду больше стеснять. Я знаю это, но чувствую, что прежде должна поговорить с вами и всё вам сказать. Великий актёр Дин Форестер, женившийся на вашей дочери, – мой муж!
– Дитя моё! – вскричал я. – Вы с ума сошли! Что вы такое говорите? Во имя Неба, отвечайте!
– Сударь, я не сошла с ума. Я говорю вам правду. О, если б только Богу было угодно, чтоб это не было правдой! Нет, я не сумасшедшая. Но я скоро умру, и я должна рассказать вам свою историю.
Неторопливо, проникновенно, поведала она мне свою печальную историю. Я слушал её не прерывая. В правдивости несчастной сомневаться не приходилось. Её чистые, детские уста не могли запятнать себя ложью – я знал это. И я знал также, что Барбара, наша маленькая Баб, теперь обесчещена, лишена того, что только есть у женщины самого ценного и святого, – непорочной репутации. Я понимал, что отныне всеобщее презрение будет довлеть над нею.
Итак, мне открылось, что Дин Форестер – подлец и мерзавец, и я тогда же поклялся, что месть моя человеку, опозорившему мою семью, будет ужасна.
Зачем мне задерживаться на удручающих подробностях измены, жертвою которой стал бедный ребёнок, пришедший ко мне поведать свою трагическую повесть? То довольно банальная история: красивое личико, молодость, доверчивость, сердце, полное любви, честь девы и злодейство мужчины – вот и всё!
Гертруда, бедная Гертруда Лей, была вполне достойной парой безвестному актёру, но Дин Форестер – любимец публики, модная знаменитость, он – баловень общества, испорченный модой, – скоро утомился ею, оставил её, отбросил в сторону, словно надоевшую игрушку.
– Вы будете отмщены, Гертруда! От меня он не уйдёт! – воскликнул я. – Он разбил два верных, любящих сердца, погубил две чистые души. Клянусь, он больше не сможет стать причиной других несчастий. Я, Джеффри Хит, ему воспрепятствую!
Когда несчастное дитя закончило свой грустный рассказ, её маленькая усталая головка поникла, а прекрасные глаза закрылись, чтобы больше никогда не видеть света.
Осторожно и с нежностью я перенёс её на своё ложе и оставил там, а сам ушёл в другой конец дома, чтобы найти убежище, хоть какое-то успокоение неистовству страстей, бушевавших в моём разгорячённом мозгу.
Но тщетно! Я поклялся себе, что отныне мне не могло быть успокоения, пока я не исполню своё дело – не накажу злодея, разрушившего счастье моей дочери.
Когда через решётки окна пробились наконец первые лучи нарождающегося утра, я встал, чтобы проведать бедняжку, которой дал кров на ночь. Она была мертва! Её маленькая усталая душа наконец обрела покой. Она отправилась в страну, где ей уже не грозило никакое разочарование.
