Мечущую пламень черный маятник спускался все ниже, и проносился прямо над хоббитом, так что, казалось, вот сейчас снесет и его, и стену, и вообще весь Самрул. «Несмышленый полурослик!» — так и билось в его голове, и так хотелось согласиться, поддаться этому могучему, мудрому. Стоило только подумать об этом, и вот уже воля его пошатнулась — словно бы огненный вихрь нахлынул в его сознание — нестерпимый, изжигающей, пронесся он через маленькое его тельце, и вот он уже вопит:
— Да, да! Согласен я! Согласен!
Маятник продолжал раскачиваться, но не было больше грохота, и огненные змеи не сыпали больше из его глубин. И вновь раздался этот голос — на этот раз не ревущий, не гневный — но слышалась в нем такая сила, что хотелось пасть на колени, да и стоять так, с благоговением вслушиваясь — как перед великим государем, властителем всего мира. Он начал говорить свои требования, но, ежели Хэм их даже и услышал, то сразу же и позабыл, так как совсем иное привлекло теперь его внимание; а дело было в том, что над землями, в усеянную серебристыми, мерцающими россыпями черноту восходил Эллендил.
Звезда необычайной яркости, необычайной чистоты, краса ласкающая взор, как пламень в очах любимой! Ты, посланная владыками запада, чтобы придавать надежду заблудших на тропах этого искаженного мира — ты придала тогда Хэму сил! И хоббит, один раз на эту красоту взглянув, вспомнил и Холмищи, и все светлое, что в жизни его было. Вспомнил он, что есть на свете и красота и любовь, и сильнее они любого мрака; вспомнил — во всей силе сердца своего вспомнил, что не подобает ему, хоббиту, вступать в какие-либо переговоры со всякой нежитью — и он с упоением, с блеском в очах следил за этим, восходящим все выше светилом, и черпая от него сил, негромким, но более твердым чем гранит голосом чеканил:
— Пусть мое тело ничтожно! Пусть одним желанием своим ты можешь обратить меня в пепел! Пусть — не страшит это меня! С духом моим ты ничто не сможешь сделать! Слышишь?! Убирайся прочь! Я никогда не стану тебе служить…
И, только проговорил он эти слова, как незримая тяжесть, которая тяготила на плечах его, вдруг отпала, и почувствовал он себя столь легко, что тут же и вскочил, тут же и огляделся…
Тихо — как же тихо. Ничто не ревет, не грохочет; и ночь спокойна так, как и должна быть спокойна ночь, и никакие огненные змеи не валятся с неба; и лежат окрест снежные поля, никем не тронутые, все еще дремлющие перед весенним своим пробужденьем. Как же тихо: вот и Самрул дремлет, и ясно стало хоббиту, что только он один и слышал этот грохот, что он один и слеп от огненных змей, даже и лед вокруг него оказался нетронутым.
— Вот так-то. — проговорил он. — Все, что ты можешь, кем бы ты ни был — строить простые иллюзии.
Но, по правде, голос хоббита заметно подрагивал, и он простоял еще некоторое время, чтобы хоть немного прийти в себя…
Наконец, какое-то движенье, среди снежных полей привлекло его взгляд, и вскоре он смог различить, что это огромный, темный волчище несется к стенам. Передвигался этот исполин такими длинными прыжками, и вообще, столь могучая сила исходила от него при каждом рывке, что хоббиту даже подумалось, что вот сейчас, достигнув этих стен, он в таком же стремительном рывке и перебросится через них. Однако, когда волк подбежал поближе, то хоббит увидел, что остается за ним на снегу зловеще блещущий при лунным свете кровяной след, а сам от темный от пропитавшей его крови, и, несмотря на силу, которая в каждом его движении чувствовалась, он выдыхался, и рывки его были какие-то вымученные — так несется волк уже загнанный, уже чувствующий близкую кончину, но не желающий поддаваться смерти из одного только упрямства.
А он уже был под стенами — в пяти метрах под Хэмом — хоббит даже и не понял, как же это все так стремительно произошло — вот уже смотрят два пронзительно сверкающих огнистых глаза — только взглянешь на них, и уж кажется, что падаешь в озеро из той бурной лавы, что бьет, взметаясь на многие метры, из жерла вулкана. Хэм и позабыл про огражденье, позабыл, что здесь один из многочисленных проломов, а потому, когда вдруг понял, что под этой волчьей оболочкой сокрыт Ринэм, вздрогнул, и забывшись, дернувшись навстречу этим очам, потерял равновесие, и по обледенелому скату соскочил со стены.
Так же, как и в прошедший день Ринэм, повалился он в сугроб, а как вскочил на ноги, так увидел этого возвышающегося над ним, страшного зверя, который мог перегрызть его надвое одним движеньем своих челюстей. А из пасти вырывалась кровавая пена, да и не только пена — сама кровь, вырываясь из переполненного брюха, густыми сгустками шлепалась в снег. Вот этот волк надвинулся на него, вот раскрыл этот, извергающий кровяной пар зев, а хоббит вытянул к нему навстречу руки, вскричал:
— Ринэм! Это же я — Хэм! Фалко друг! Брат его! Ринэм! Ринэм!..
Но Ринэм и не думал совершать еще одно преступление, вдобавок к тем, которые он во множестве уже этой ночью совершил, и от которых его теперь и мутило и рвало. Нет — он чувствовал боль нестерпимую, жгучую боль; он хотел каяться и каяться, в совершенном, и, в тоже время осознавал, что столько уже зла совершил, что никакие покаяния не смогут очистить; и перед этими пышущими болью очами, постоянного вспыхивали образы — эти воины замахивающиеся на него клинками; или, как Хэм теперь, увидевши смерть свою, выставившие в беспомощном жесте перед собою руки — и все они неслись на него, а он уже не в силах был остановиться, перегрызал их тела. И вот теперь лапы его задрожали, и он повалился перед Хэмом как подкошенный, мордую в снег ушел, и все его могучее израненное тело вздрагивало — все сильнее и сильнее вздрагивало; вот вырвался из него протяжный, мученический вой — и этот то вой, который ни один волк, ни один человек не смог бы повторить — уже не был пустым наважденьем, одну только Хэму слышимом — от этого воя очнулись все те, кто прибывали в забытьи, за стенами Самрула. И все они вскакивали со своих лежанок, переглядывались испуганное, кричали:
— Волки вернулись!.. Да не простые то волки!.. Слышите, слышите, как воет — это ж не простой волк — это ж всем волкам волк!.. Вот сейчас набросится на наши стены!.. Вот сейчас проломит их!.. Горе нам, горе — всем вариться в волчьем брюхе!..
А Хэм уже понял этот вой — понял, чем вызван он был, и вот бросился к этому стонущему, воющему, обхватил его за шею, сам прильнул лицом к этой кровавой шерсти, и почувствовал, какой жар от него исходит. Вот это то был неподдельный жар! И снег плавился вокруг него на самом деле, и боль была настоящая — хоббит чувствовал эту рвущуюся, безысходную боль — она чернилась, сжималась в воздухе, и уж самому хотелось от этой боли взвыть волком; но он нашел в себе силы, и начавши говорить, каждое слово высказывал все более проникновенно, и, в конце концов, он почувствовал, что и он сам весь пылает, как этот волк:
— Слушай! Этот колдун, который над тобою это совершил — он совсем недавно был здесь — он хотел, чтобы я исполнил его волю, но ты слушай: я не исполнил его воли… Да — почти исполнил, но, все-таки, увидел Эллендила, и сияние его удержало меня, от рокового шага! Я то почти подчинился, и он обрадовался; но стоило мне собрать волю, стоило решительно, от всего сердца выкрикнуть: «Нет!» — и он был сломлен! Все его колдовство, все, что казалось несокрушимым — все рухнуло — это иллюзия!.. За внешней мощью — пустота. Он питается нашими слабостями! Моей слабостью было, что я готов был на все, чтобы спасти себя, и вот он задумал подтолкнуть меня на какое-то преступленье. Меня спас Эллендил… Ну, а ты… Уж кто не знает твоей главной страсти, уж кто не знает, как жаждешь ты всем миром завладеть, чтобы облагородить его, чтобы он стал твоим. Так, ведь, каждый и во снах видит землю, которая ближе всего его духу, и все люди там, словно бы частицы его духа… Да, что там говорить! Ты еще молод, в тебе кипит горячая кровь, уж так то легко было совладать с тобою. Я знаю — он обещал тебе силу. Так нет, нет, нет — пойми — это его сила; он действительно хочет завладеть миром, может и через тебя — только сила то все равно его, и не отдаст он ее тебе!.. Ту уж должен был убедиться в этом сегодня — уж натворил дел; а теперь, каешься — так, ведь, и не ты натворил, а он через тебя. Хоть теперь ты понимаешь, что, ежели не скажешь ему твердого: «Нет!» — так и в дальнейшем будет он тобою править, а ты даже и каяться успевать не будешь! Убедил ли я тебя?!..
Волк поднял морду свою, и раскаленные его очи оказались прямо перед лицом хоббита. И они поднялись — волк на окрепшие лапы; хоббит — на ноги, которые ослабли, которых он почти не чувствовал, и потому стоял покачиваясь…
Из пышущих очей Ринэма вырывались, стремительно скатывались по шерсти слезы, и от них исходил такой жар, что чувствовался и на расстоянии. Слезы эти темнили от крови пропитавшей шерсти, они падали вниз, где все уже было темно, где все уже пропитано этой кровью было.
