Нароков. Я-то!
Домна Пантелевна. Да ужли?
Нароков. Ну, что ж, божиться тебе, что ли?
Домна Пантелевна. Нет, зачем? Не божись, не надо; я и так поверю. Отчего же ты шуфлером служишь?
Нароков. Я не chou-fleur и не siffleur, мадам, и не суфлер даже, а помощник режиссера. Здешний-то театр был мой. ‹chou-fleur – цветная капуста (франц.), siffleur – свистун (франц.)›
Домна Пантелевна (с удивлением). Твой? Скажите на милость!
Нароков. Я его пять лет держал, а Гаврюшка-то был у меня писарем, роли переписывал.
Домна Пантелевна (с большим удивлением). Гаврила Петрович, ампренер здешний?
Нароков. Он самый.
Домна Пантелевна. Ах ты, горький! Так вот что. Значит, тебе в этом театрашном деле счастья бог не дал, что ли?
Нароков. Счастья! Да я не знал, куда девать счастье-то, вот сколько его было!
Домна Пантелевна. Отчего ж ты в упадок-то пришел? Пил, должно быть? Куда ж твои деньги девались?
Нароков. Никогда я не пил. Я все свои деньги за счастье-то и заплатил.
Домна Пантелевна. Да какое ж такое счастье у тебя было?
Нароков. А такое и счастье, что я делал любимое дело. (Задумчиво.) Я люблю театр, люблю искусство, люблю артистов, понимаешь ты? Продал я свое имение, денег получил много и стал антрепренером. А? Разве это не счастье? Снял здешний театр, отделал все заново: декорации, костюмы; собрал хорошую труппу и зажил, как в раю… Есть ли сборы, нет ли, я на это не смотрел, я всем платил большое жалованье аккуратно. Поблаженствовал я так-то пять лет, вижу, что деньги мои под исход; по окончании сезона рассчитал всех артистов, сделал им обед прощальный, поднес каждому по дорогому подарку на память обо мне…
Домна Пантелевна. Ну, а что ж потом-то?
Нароков. А потом Гаврюшка снял мой театр, а я пошел в службу к нему; платит он мне небольшое жалованье да помаленьку уплачивает за мое обзаведение. Вот и все, милая дама.
Домна Пантелевна. Тем ты только и кормишься?
Нароков. Ну нет, хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу; а служу у Гаврюшки, потому что от театра отстать не хочется, искусство люблю очень. И вот я, человек образованный, с тонким вкусом, живу теперь между грубыми людьми, которые на каждом шагу оскорбляют мое артистическое чувство. (Подойдя к столу.) Что это за книги у вас?
Домна Пантелевна. Саша учится, к ней учитель ходит.
Нароков. Учитель? Какой учитель?
Домна Пантелевна. Студент. Петр Егорыч. Чай, знаешь его?
Нароков. Знаю. Кинжал в грудь по самую рукоятку!
Домна Пантелевна. Что больно строго?
Нароков. Без сожаленья.
Домна Пантелевна. Погоди колоть-то: он жених Сашин.
Нароков (с испугом). Жених?
Домна Пантелевна. Там еще, конечно, что бог даст, а все-таки женихом зовем. Познакомилась она с ним где-то, ну и стал к нам ходить. Как же его назвать-то? Ну и говоришь, что, мол, жених; а то соседи-то что заговорят! Да и отдам за него, коли место хорошее получит. Где ж женихов-то взять? Вот кабы купец богатый; да хороший-то не возьмет; а которые уж очень-то безобразны, тоже радость не велика. А за него что ж не отдать, парень смирный, Саша его любит.
Нароков. Любит? Она его любит?
Домна Пантелевна. Отчего ж его не любить? Что, в самом деле, по театрам-то трепаться молодой девушке! Никакой основательности к жизни получить себе нельзя!
Нароков. И это ты говоришь?
Домна Пантелевна. Я говорю, и уж давно говорю. Ничего хорошего, окромя дурного.
Нароков. Да ведь твоя дочь талант, она рождена для сцены.
Домна Пантелевна. Для сцены-то для сцены, это точно, это уж что говорить! Она еще маленькая была, так, бывало, не вытащить ее из театра; стоит за кулисами, вся трясется. Муж-то мой, отец-то ее, был музыкант, на флейте играл; так, бывало, как он в театр, так и она за ним. Прижмется к кулисе, да и стоит не дышит.
Нароков. Ну, вот видишь. Ей только на сцене и место.
Домна Пантелевна. Уж куда какое место прекрасное!
Нароков. Да ведь у нее страсть, пойми ты, страсть! Сама же ты говоришь.
Домна Пантелевна. Хоша бы и страсть, да хорошего-то в этом нет, похвалить-то нечего. Это вот вам, бездомовым да беспутным.
Нароков. О, невежество! Кинжал в грудь по рукоятку!
Домна Пантелевна. Да ну тебя с кинжалами! У вас путного-то на сцене немного; а я держу свою дочь на замужней линии. Со всех сторон там к ней лезут, да подлипают, да глупости разные в уши шепчут… Вот князь Дулебов повадился, тоже на старости лет ухаживать вздумал… Хорошо это? Как ты скажешь?
Нароков. Князь Дулебов! Кинжал в грудь по рукоятку!
Домна Пантелевна. Ох, уж много ты очень народу переколол.
Нароков. Много.
Домна Пантелевна. И все живы?
Нароков. А то как же? Конечно, живы, и все в добром здоровье, продли им, господи, веку. На-ка, вот, отдай! (Подает тетрадку.)
Домна Пантелевна. Это что ж такое?
Нароков. Роль. Это я сам переписал для нее.
Домна Пантелевна. Да что ж это за парад такой? На тонкой бумаге, связано розовой ленточкой!
Нароков. Ну, да уж ты ей отдай! Что тут разговаривать!
Домна Пантелевна. Да к чему ж эти нежности при нашей бедности? Небось ведь за ленточку-то последний двугривенный отдал?
Нароков. Хоть и последний, так что ж из этого? Ручки у нее хорошенькие, душка еще лучше; нельзя же ей грязную тетрадь подать.
Домна Пантелевна. Да к чему, к чему это?
Нароков. Что ты удивляешься? Все это очень просто и естественно; так и должно быть, потому что я в нее влюблен.
Домна Пантелевна. Ах, батюшки! Час от часу не легче! Да ведь ты старик, ведь ты старый шут; какой ты еще любви захотел?
Нароков. Да ведь она хороша? Говори: хороша?
Домна Пантелевна. Ну, хороша; так тебе-то что ж?
Нароков. Кто ж хорошее не любит? Ведь и ты тоже хорошее любишь. Ты думаешь, коли человек влюблен, так сейчас гам… и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя. Где ж тебе это понять!
Домна Пантелевна. А ведь ты чудак, как посмотрю я на тебя.
Нароков. Слава богу, догадалась. Я и сам знаю, что чудак. Что ж ты меня обругать, что ли, этим словом-то хотела?
Домна Пантелевна (у окна). Никак, князь подъехал? И то он.
Нароков. Ну, так я уйду тут, через кухню. Адье, мадам.
Домна Пантелевна. Адье, мусье!
Нароков уходит за перегородку. Входят Дулебов и Бакин.
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Домна Пантелевна, Дулебов, Бакин.
Домна Пантелевна. Дома нет, ваше сиятельство, уж извините! В гостиный двор пошла.
Дулебов. Ну, ничего, я подожду.
Домна Пантелевна. Как угодно, ваше сиятельство.
Дулебов. Вы делайте свое дело, не беспокойтесь, пожалуйста, я подожду.
Домна Пантелевна уходит.
Бакин. Вот мы и съехались, князь.
Дулебов. Ну, что же, здесь не тесно и для двоих.
Бакин. Но, во всяком случае, один из нас лишний, и этот лишний – я. Уж такое мне счастье; заехал к Смельской, там Великатов сидит, молчит.
Дулебов. А вы бы разговаривали. Вы разговаривать умеете, значит, шансы на вашей стороне.
Бакин. Не всегда, князь. Великатов и молчит-то гораздо убедительнее, чем я говорю.
Дулебов. Да почему же?
Бакин. Потому что богат. А так как, по русской пословице: «С богатым не тянись, а с сильным не борись», – то я и ретируюсь. Великатов богат, а вы сильны своей любезностью.
