Единственное, чего он хотел — чтоб все скорее закончилось. Но до рассвета оставалось еще много времени, поэтому он устроился поудобнее. Может быть, у него даже получится заснуть.
ГЛАВА 17
Он был уверен, что Мунн примет его угрозу со всей серьезностью, но все же, подходя к своему дому, постоянно высматривал следы чужого присутствия. Он знал, что если засада организована по всем правилам, он вряд ли обнаружит ее до того, как над ухом негромко клацнет взведенный курок. Вопрос был только в том, раскусил ли Мунн его блеф. Станет ли он рисковать. Маан решил, что не станет. Но инстинкты были сильнее — Маан приглядывался к прохожим, наблюдал за проезжающими машинами, замечал каждое открытое окно в соседских домах. Прохожих и машин было совсем мало — даже в престижном жилом блоке в будний день обитатели ходят на службу.
Но все же к самому дому Маан подошел закоулками, почти той же дорогой, которой и сбегал из него. Никаких следов этого бегства не встретилось ему по пути — сломанные им ограды и заборы были аккуратно восстановлены, и даже цветочные грядки имели не потревоженный безмятежный вид. Этот мир постарался быстро забыть Джата Маана. И у него это вполне получилось.
Но когда он увидел дом, сердце все же тревожно екнуло в груди, точно по нему стукнули легеньким серебряным молоточком. Увидеть свой дом после всего, что произошло, было нелегко. В конце концов это были не просто четыре стены, дом долго был частью его жизни. А теперь этой жизни нет, и все, что от нее осталось — висящая мешком на плечах чужая одежда, твердая сталь в кармане и ощущение того, что скоро все закончится. Уже навсегда.
Глупая затея. Он мог бы поверить Мунну, сдаться без всяких условий, и окончить все это представление куда раньше. Но не сделал этого. В последний день своей жизни решил пойти на принцип. Диктовать свою волю всемогущему Мунну. То ли тщеславие сыграло, то ли нервы это все, уставшие измочаленные нервы…
Входной двери не было, на петлях висели лишь осколки пластика. Обломки убрали, но дом все равно выглядел разоренным, брошенным. Как мертвое каменное животное, приткнувшееся посреди улицы, никому уже не нужное. Тонкое покрытие ступеней было измято и продавлено во многих местах — там, где его касались тяжелые, подкованные железом, сапоги. Здесь давно уже не было людей, но Маан, поднимаясь по лестнице, отчего-то ощутил чужое присутствие — так, словно сам сейчас стоял среди штурмующих, вдыхая тяжелый запах их пота.
Маан вошел внутрь. Здесь тоже все носило следы штурма, разломанная мебель валялась вдоль стен, внутренние двери выбиты, на полу — осколки оконного стекла, окурки, щепки. Одежда Кло, валяющаяся грудой на полу. Остов дивана со вспоротыми внутренностями, из которых выглядывали ржавые пружины. От постоянной влажности покрытие стен вздулось и кое-где лопнуло, обнажив целые язвы. Пахло гнильцой и пылью, как пахнет обычно в давно заброшенном месте, где дотлевают никому не нужные вещи. Раньше Маану часто приходилось видеть подобный интерьер. Все дома, в которых он оказывался, выглядели именно так. Он привык к этому. Сейчас, рассеянно глядя на разбитую, треснувшую вдоль, панель теле, сорванные занавески и расколотый шкаф, Маан ощутил мучительную и болезненную ненависть, запоздавшую и бессмысленную.
В гостиной был включен свет, на стенах виднелись чьи-то тени. Почти неподвижные, кажущиеся застывшими. Маан понял — свет включили специально для него.
— Это я, — сказал он громко, нащупывая в кармане револьвер.
Успеет ли он?.. Шаг в гостиную — и на него со всех сторон набрасываются люди в черных доспехах, быстро скручивают руки, пригибают голову… У него будет не больше секунды для того чтобы поднять оружие и приставить твердый ствол к виску.
— Заходи, Маан, — донесся из гостиной скрипучий знакомый голос, — Мы тебя ждем.
Засады не было — это первое, что увидел Маан. Никаких людей в черных доспехах. Никаких направленных в лицо стволов. От того, что он ожидал засады и был к ней готов, гостиная вдруг показалась ему очень большой, и двое людей, находящихся в ней, выглядели маленькими, почти крошечными. Впрочем, это не было ошибкой зрения. Мунн всегда был невелик ростом и субтилен, не говоря уже о Бесс.
«Они изменились, — подумал Маан, останавливаясь посреди комнаты с револьвером в опущенной руке, — Как будто меня не было несколько лет».
Мунн постарел — так ему показалось. Глаза, по-прежнему ясные и умные, как-то запали, точно от долгой бессонницы, губ истончились, сморщились. Если раньше возраст Мунна было тяжело угадать, теперь он выглядел стариком. Не древним, не беспомощным, но несомненно знавшим лучшие времена. Уставшим печальным стариком, примостившим свое дряхлеющее тело в кресле, в чьей руке пистолет выглядел чужеродным и непонятным предметом.
Бесс сидела напротив него. Кажется, она стала выше. Неудивительно, дети быстро растут. Что ж, если она пошла в мать, то вытянется еще на голову, если не больше. Скоро она станет взрослой девушкой. Если он не сделает какую-нибудь глупость. Она показалась ему угловатой, как будто сильно похудела. Черты лица заострились — так, как не бывает у обычных детей. Не ребенок — сжавшийся комок страха, едва способный оставаться в неподвижности. Когда он вошел, Бесс инстинктивно откинулась в кресле чтобы быть от него подальше. Он видел, как ее затрясло — крупной сильной дрожью, как при виде чего-то по-настоящему ужасного. И отчего-то ощутил приступ стыда. Она не просто боялась его, она испытывала смертельный ужас только от того, что находилась с ним в одном помещении.
Гнилец. Вот каким она будет его помнить.
Безумное чудовище, чуть было не убившее ее мать.
Он никогда не сможет этого изменить, понял Маан, и понимание это было настолько отчетливым и острым, что он даже пожалел, что Мунн не устроил засаду. Все было бы куда проще. Просто поднять револьвер и выстрелить.
— Привет, Бесс, — заставил он сказать себя.
Она не ответила — отвернув голову, смотрела в пол, но по тому, как подрагивали ее плечи, Маан понял, что разговаривать с ней бесполезно.
— Не бойся, Бесс, — сказал Мунн, не спуская с нее пистолета, — Это не продлится долго. Так ведь, Маан?
Он выглядел как добрый терпеливый дедушка, и этот образ не портил даже пистолет, который не дрожал в его руке. Он был снят с предохранителя и Маан не сомневался в том, что Мунн легко пустит его в ход.
— Все в порядке, Бесс, — сказал Маан, — Я больше не Гнилец. Видишь меня? Я снова стал человеком.
Но Бесс не подняла на него взгляда.
— Гниль никогда не уходит, — задумчиво сказал Мунн, — Ты же знаешь это, Бесс? О, ты ведь не такая уж и маленькая. Даже ты все понимаешь, верно? Люди, которых забирает Контроль, никогда не возвращаются. Наверняка ты замечала это. В вашем классе был мальчик, как его звали?.. Месиац, кажется. Мне показывали его дело сегодня утром. У него была Гниль. И его забрали мои люди. Такие, как твой папа. Он никогда не вернется домой. Знаешь, почему? Потому что Гниль неизлечима, детка. От нее нет лекарства. И самое страшное — не те следы Гнили, которые мы видим снаружи. Многие болезни уродуют человека — оспа, чума, проказа… Гниль ужасна тем, что уродует человека изнутри. Забирает у него все человеческое и превращает в зверя, стократ более страшного, чем голодный волк, в чудовище с исковерканной психикой, которое не способно существовать без крови. Человеческой крови, конечно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
