— Кто у телефона? — спрашивает подошедший к телефону министра внутренних дел чиновник последнего Граве.
— Позови Алешку! — отвечает незнакомый голос.
— Какого Алешку? — спрашивает удивленный Граве.
— Алешку — тваво министра, говорят тебе, — продолжает тот же голос.
— Нет здесь никакого Алешки, — вспылил Граве.
— Ну, ты мотри-потише, а не то не будет ни тебя, ни тваво Алешки. Поди скажи ему: Григорий Ефимович вас спрашивает…
Граве только теперь узнал голос Распутина».
Опять же дело не столько в истинности этого происшествия (Шавельский ссылался на генерала Никольского, но примечательно, что очень похожая сцена описана в показаниях Белецкого), сколько в его правдоподобности в глазах наших предков. Сегодня, информированные о размахе распутинской легенды, мы можем сомневаться, так ли уж кричаще грубо все было на самом деле и не привирал ли либо секретарь министра Граве, либо генерал Никольский, либо сам Шавельский, либо Белецкий, но тогда сомнений не возникало. Поверившая письмам Императрицы и Великих Княжон к Распутину, Россия верила и всем прочим слухам.
«…вокруг хлыстовского ядра происходит нарастание всевозможных льстецов, предателей и продажных людей без совести, преследующих исключительно своекорыстные цели и пролезающих за взятки через всесильного Распутина на разные ответственные и прибыльные места. Какая вакханалия, разнузданность, а главное, какой позор!..» — весьма эмоционально писала княгиня Тенишева. Но основания для дамских всплесков были: влияние Распутина было несомненно, и с каждым днем его миссия становилась все более значительной.
Вот классический пример: петербургский градоначальник в 1914—1916 годах А. Н. Оболенский, которым Императрица была недовольна и решила его сместить, о чем сообщила Государю в письме от 14 сентября 1916 года («все настроены против него»). Что стал делать сей государственный муж, когда почва стала уходить из-под его ног? Он бросился за помощью к единственному человеку, который мог его защитить.
«Милый, подумай только: Оболенский выразил желание повидать нашего Друга, послал за Ним великолепный автомобиль (Он уже много лет знаком с Мией, женой Оболенского). Вначале он очень нервно Его принял, затем стал говорить все больше и больше, пока, в конце концов, не ударился в слезы — тогда Гр. уехал, так как он увидел, что наступил момент, когда душа совершенно смягчилась. — Говорил обо всем откровенно, что он изо всех сил старался, хоть и не сумел добиться успеха, что он слыхал, будто его хотят заставить красить крыши дворцов (вероятно, кто-то придумал нечто вроде того, что мы думали), но что ему подобного места не хотелось бы — он хочет делать привычное дело, — его задушевная мечта стать финляндским генерал-губернатором, — он во всем станет слушаться советов нашего Друга. Высказался против Ани и был поражен, когда наш Друг ответил ему, что она от Бога и что она очень много выстрадала. Затем он показал аккуратно перевязанную пачку всех 20 писем с прошениями, которые наш Друг ему за эти годы прислал, и сказал, что он постоянно делал все, что было в его власти. На вопрос Гр. относительно взяток он решительно ответил, что не брал, но что его помощник брал много. — Я не могу представить себе, как это он, этот гордый человек, мог сдаться, — это потому, что в своем несчастье он почувствовал, что лишь Он один может поддержать его».
Эту картину нетрудно представить. Петербургский аристократ, кающийся перед «грязным мужиком», пачка исполненных им прошений (должно быть, берег на черный день — и кто станет после этого отрицать, что ходатайства Распутина не выполнялись, хотя бы частично?) и, наконец, Императрица, готовая простить неугодного чиновника только за то, что он смирился перед ее другом, и на этом основании ходатайствовать за него перед Государем. Пикантность этой ситуации состояла в том, что еще совсем недавно князь был ярым антираспутинцем и, по свидетельству Белецкого, «подверг суровому административному наказанию несколько первоклассных ресторанов, оркестры и хоры коих пользовались симпатиями Распутина; когда же последний обратился к нему с просьбой снять эти взыскания, то градоначальник ему в этом отказал».
И вот все в одночасье переменилось. «Я узнал впоследствии от Распутина, — показывал Белецкий, — что он с кн.
Оболенским примирился, был у него, пил чай и что тот исполнил его просьбы».
«Наш Друг усматривает великий духовный смысл в том, что человек такой души, как Обол., всецело обратился к Нему».
«Как обстоит дело с Оболенским и Финляндией?»
«Так как Оболенский сейчас себя хорошо ведет и слушает Его, Он думает, что было бы хорошо, если бы Протоп. взял его к себе в товарищи: он прекрасно мог бы здесь работать, и таким образом можно было бы не выгонять его со службы».
«Затем опять Оболенский — оказывается, наш Друг чрезвычайно им доволен, он очень изменился к лучшему, а потому Он думает, что Прот. следовало бы взять его к себе в помощники».
«Я рада, что ты нашел место для Оболенского».
Это хорошо было историку Ольденбургу писать после драки: «…в это трудное время свой долг до конца исполнили те министры, которые нашли в себе нравственную силу игнорировать не столько самого Распутина — это было сравнительно легко — сколько распутинскую легенду; которые своему Государю служили так, как будто никакого Распутина не было. К чести русского служивого сословия, таких министров оказалось большинство. Это, впрочем, не мешало кругам, враждебным власти, приклеивать кличку "распутинцев" чуть ли не ко всем неугодным для них государственным деятелям».
Дело даже не в том, что сей красноречивый абзац не сопровождается конкретным перечнем имен честных представителей служивого сословия при Государе, а в том, что, к несчастью, в русском служивом сословии было их меньшинство, и чем ближе к революции, тем меньше оставалось. Хотя, конечно, такие люди были.
«Есть еще один министр, который, по-моему, не на месте (в разговоре он приятен), это — Щегловитов: он не слушает твоих приказаний, и каждый раз, когда думает, что прошение исходит от нашего Друга, не желает его исполнять, и недавно разорвал одно, обращенное к тебе. Это рассказал Веревкин, его помощник (друг Гр.)», — писала Государыня.
Сменивший Щегловитова на этом посту А. А. Хвостов (дядя А. Н. Хвостова) рассказывал на следствии:
«Хвостов. … Вероятно, в начале, может быть, через месяц или два после моего назначения <…> приходит курьер и говорит, что звонит по телефону господин Григорий Распутин и спрашивает, когда я смогу его принять. Я приказал ответить, что приемный день у министра юстиции четверг от такого-то до такого-то часа. Тогда меня спросили: могу ли я дать особый прием вечером. Я сказал, что лиц мне незнакомых я вечером не принимаю, а в четверг он может ко мне явиться как всякий другой человек. Он был поставлен об этом в известность тем же курьером, и в следующий четверг он явился ко мне с просьбой о переводе какого-то нотариуса, по фамилии, кажется Копошинского, из Барнаула в более доходный город. Я сказал, что это не зависит от министра юстиции. Потом он начал говорить об общем положении дел, на что я сказал, что не призван рассуждать с ним на такие высокие темы, встал, и он от меня ушел <…>
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
