совсем непонятными ебучими словами, и тогда Хуан де Дьос Мартинес оставлял на столе чашку с кофе, закрывал лицо руками, и изо рта у него исходил слабый, но четкий стон, словно бы он плакал или изо всех сил старался заплакать, но, когда в конце концов убирал от лица руки, показывалась, освещенная телеэкраном, все та же старая рожа, старая кожа, бесплодная и сухая, и никаких следов слез.
Когда он рассказал Эльвире Кампос о том, что происходило, директриса сумасшедшего дома молча выслушала его, а потом — и это было весьма долгое «потом» — когда оба они лежали голыми, отдыхая, в полутьме спальни, она призналась, что временами мечтает все бросить. То есть бросить все радикальным образом, безо всяких паллиативных решений. Мечтала, например, продать квартиру и другую недвижимость, что у нее была в Санта-Тереса, продать машину и драгоценности, продать все, пока не наберется крупная сумма, и потом мечтала, как она садится на самолет в Париж, где снимает очень маленькую квартиру, студию, скажем так, между Вильер и Ла-Порт-де-Клиши, а потом идет к знаменитому доктору, пластическому хирургу-кудеснику, чтобы сделать лифтинг, поправить форму носа и скул, увеличить грудь и в конце подняться с хирургического стола другой, не такой, как прежде, женщиной, уже не пятидесяти с хвостиком, а сорока с хвостиком, и даже лучше — чуть за сорок, неузнаваемой, новой, изменившейся, помолодевшей, хотя, конечно, в течение какого-то времени она будет в перевязках по всему телу, как мумия, но не египетская мумия, а мексиканская, и ей это очень нравилось; и вот она поедет в метро, например, зная, что все парижане тайком поглядывают на нее, а некоторые так даже и уступают место, думая или воображая ужасные боли, ожоги, аварию — словом, все, что пришлось пережить этой молчаливой и стоически переносящей муки незнакомке, а потом выйдет на улицу и зайдет в музей, или арт-галерею, или в книжный на Монпарнасе, и будет учить французский два часа в день, радостно, с надеждой выучить его наконец, ах, какой красивый язык этот французский, такой музыкальный, есть в нем какая-то, je ne sais quoi, изюминка, а потом, дождливым утром, очень медленно снимет повязки, подобно археологу, который только что нашел не поддающуюся описанию кость, как девочка медленно-медленно разворачивает, слой за слоем, подарок, чтобы продлить удовольствие — навсегда? — пожалуй, да, навсегда, пока не упадет последняя повязка, — куда же она упадет? — на пол, на ковер или паркет, но в любом случае на что-то очень качественное, и вот на этом полу все повязки извиваются, как гадюки, или все повязки открывают сонные глаза, как гадюки, и потом кто-то ее подводит к зеркалу и она созерцает свое отражение, кивает, соглашается с улыбкой, что заново открывает царство детства, любовь отца и матери, и потом что-то подписывает — бумагу, документ, чек, и уходит по улицам Парижа. Куда, к новой жизни? — спросил Хуан де Дьос Мартинес. Думаю, да, ответила Эльвира. Ты мне нравишься такой, какая есть, сказал Хуан. К новой жизни без мексиканцев, без Мексики, без мексиканских больных, сказала она. Ты меня с ума сводишь такая, какая есть, признался Хуан.
Когда закончился 1996 год, в каких-то мексиканских средствах массовой информации то ли написали, то ли намекнули, что на севере снимают фильмы с настоящими убийствами, снафф-фильмы, и что столица снаффа — Санта-Тереса. Однажды ночью два закутанных по самые глаза журналиста поговорили с генералом Умберто Паредесом, в прошлом шефом столичной полиции, в его окруженном стенами замке в районе Дель-Валье. Туда пробрались старенький Макарио Лопес Сантос, свирепый ветеран криминальной хроники, подвизавшийся на этой должности уже пятый десяток лет, и Серхио Гонсалес. Ужин, которым их угостил генерал, состоял из такос с предельно острым карнитас и текилы «Ла-Инвисибле». Если ночью он ел хоть что-то еще, то страдал от изжоги. За ужином Макарио Лопес спросил, что Паредес думает о снафф-индустрии в Санта-Тереса, и тот ответил, что за долгое время службы повидал достаточно ужасов, но никогда не видел таких фильмов и сомневается, что они вообще существуют. Но они существуют, сказал старый журналист. Может, существуют, а может, и нет, ответил генерал, но странно то, что я все видел и знал, но такое никогда не смотрел. Оба журналиста согласились, что да, это действительно странно, однако осторожно намекнули, что, возможно, в то время, когда Паредес исполнял свои обязанности, этот вид кромешного ужаса еще не развился в полной мере. Генерал не согласился: порнография достигла своего максимального развития незадолго до Французской революции. Все, что сейчас можно увидеть в современном голландском фильме или коллекции фотографий или в эротической литературе, все уже состоялось до 1789 года, а сейчас идет по большей части повторение пройденного, сюжетный поворот, который уже много раз прокручивали. Генерал, сказал ему Макарио Лопес Сантос, вы говорите прямо как Октавио Пас, вы, случаем, не его читаете? Генерал расхохотался и сказал, что у Октавио Паса читал единственную книгу (и то давным-давно), «Лабиринт одиночества», и ничего там не понял. Я тогда был еще совсем молоденький, сказал генерал, пристально глядя на журналистов, мне тогда где-то сорок еще было. Ах, какой вы, мой генерал, сказал Макарио Лопес. Затем они заговорили о свободе и зле, об автострадах свободы, на которых зло — оно как Феррари, а через некоторое время, когда старая служанка убрала тарелки и спросила, будут ли сеньоры пить кофе, они вернулись к теме снафф-фильмов. По словам Макарио Лопеса, с недавних пор ситуация в Мексике претерпела некоторые изменения. С одной стороны, никогда еще общество не было коррумпировано так, как сейчас. К этому надо еще прибавить проблему с наркотрафиком и кучи денег, что аккумулировались вокруг этого нового явления. Снафф-индустрия в этом контексте — только симптом. Да, очень ярко проявившийся в случае Санта-Тереса, но все равно в конечном счете только симптом. Ответ генерала был умиротворяющим. Он сказал, что не думает, будто нынешняя коррупция чем-то превосходит то, что творилось в прошлом при других правительствах. Если сравнить, что делали при правительстве Магеля Алемана, к примеру, то она покажется меньше, и так же меньше она покажется, если вспомнить о шестилетнем правлении Лопеса Матеоса. Сейчас больше отчаяния, это да, но не коррупции. Наркотрафик, согласился он с ними, да, это нечто новое, но реальный вес наркотрафика в обществе мексиканском (и также американском) сильно преувеличен. Единственное, что нужно для снафф-фильма, это деньги, только деньги, а деньги были и до того, как здесь окопались наркотрафик с порноиндустрией, и тем не менее фильм, этот ваш фильм, не был снят. Возможно, генерал, вы его просто не
