Не болтай глупости, одернул он себя, лучше сосредоточься и не отвлекайся. Ты еще не дошел даже до Каймуки. Тебе еще топать и топать, давай-ка мы лучше переберем в уме наши шрамы и попробуем припомнить, какая у каждого история. У нас ведь историй тоже хватает.
Вот, например, на указательном пальце левой руки, этот он заработал в Ричмонде, в Индиане, когда негр спас его от того типа с ножом. Но этот шрам совсем маленький, он тогда был еще мальчишка. Интересно, где сейчас негр? И тот, с ножом?
А еще на левом запястье. Этот побольше. Это он в Харлане свалился с крыши, напоролся на гвоздь и проколол артерию. Мать побежала за дядей Джоном, и дядя Джон остановил кровь, а то бы он, наверно, умер. Отец, когда пришел с работы и увидел, начал над ним смеяться. Отец уже умер. Дядя Джон тоже умер. И мать умерла. А тогда они все очень испугались. Кроме отца — его дома не было. Ну и где все это теперь? У него на левой руке, вот где.
А умрешь, тогда где будет?
Тогда нигде не будет.
Сколько раз он был на волосок от смерти. Он не врет, он может шрамы показать. И все-таки до сих пор жив.
Но ведь умрешь когда-нибудь.
Правильно. Верно. И тогда всего этого не будет нигде. А если тебя кремируют, то все сгорит, как будто сожгли книгу, да?
И еще один, под левой бровью, на веке, тоненький такой, почти не видно, — это в Майере, на ринге. Бой хотели остановить, но он их уговорил, чтобы не останавливали, и выиграл. Нокаутом. Доктор хотел зашить, но тренер поднял хай и орал, чтобы не зашивали, а только заклеили, в конце концов так и сделали, и шрама почти не осталось. А был бы шрам будь здоров, если бы зашили или скобками. Интересно, где сейчас этот доктор? И тренер? Все еще в Майере? А он тогда жалел, что не зашили, потому что со шрамом солиднее.
Ну и салага же ты был, Пруит! Умник, нечего сказать. Теперь-то доволен? Теперь их у тебя навалом.
Шрамы, заработанные в тюрьме, еще свежие и багровые. И все те шрамы от тумбочек, когда он пьяный возвращался в казарму и спотыкался обо что ни попадя. Столько шрамов, что и не пересчитать. Он настоящая ходячая история. Роберт Э. Ли Пруит, история Соединенных Штатов в одном томе, период с 1919-го по 1941 год, сокращенный вариант, составлен, отредактирован и выпущен в свет издательством «Народ». Шрамы от драки с шайкой бродяг в Джорджии, шрамы от побоев в каталажке в Джексоне, столице Миссисипи. Шрамы от схваток с полицией, шрамы от схваток с врагами полиции…
Он понял, что начался Подъем Вильгельмины, потому что очень уж круто вверх. Чертова горка, он еле ползет. Совсем потерял форму, честное слово. Надо начать по утрам бегать. Стареем.
И еще два — это когда в последний год в Майере их наряд послали убирать чердак и он провалился сквозь стеклянный люк в офицерский спортзал. Стеклом ему прочертило от левого виска до угла рта, и в правом бедре тоже был глубокий порез. Он тогда в первый и единственный раз поглядел на офицерский спортзал изнутри. А теперь на лице ничего не заметно, только сразу после бритья, если очень присматриваться.
Как много прожито. Как много шрамов. Куда же все это потом, к дьяволу, пропадает?
И тот, который еще с Вашингтона, с его самого первого боя на ринге: апперкот пришелся точно в кончик подбородка, все поплыло, а потом он лежал на полу, и того парня нигде не было, шрам потом стал совсем черный и он до сих пар не понимает почему так разве что из-за щетины но у него на подбородке есть и другой шрам это когда Кольман выбил ему сквозь губу два зуба Кольман в тот раз обставил его на чемпионате но этот же не почернел. Может, когда он упал, туда попала грязь, может быть, поэтому.
Свет в доме горит. Это хорошо. Не надо будет открывать своим ключом, а он и не помнит, с собой у него ключ или нет. Он же не собирался дезертировать и заваливаться сюда среди ночи. Он думал, сразу вернется в гарнизон. Он же так и хотел.
Он постучал медным дверным молотком, и Альма — она, точно! — открыла дверь. А это Жоржетта.
— Боже мой! — сказала Альма.
— Господи! — сказала Жоржетта.
— Здравствуй, детка, — сказал он. — Жоржетта, привет. Вот и увиделись. — И упал через порог.
Книга пятая
СОЛДАТСКАЯ СУДЬБА
Глава 45
По-настоящему боль дала о себе знать только утром. Ночью было еще ничего, но наутро, конечно, стало хуже. За ночь кровь запеклась твердой коркой, и глухая, тупая боль затягивающейся раны была, как обычно, гораздо мучительнее острой и отчетливой боли первых минут. Пару дней ему было очень паршиво.
Но уж про боль-то он знал все. Он славно встретился со старым другом, которого давно не видел. Он знал, какой тут нужен подход. От боли нельзя прятаться, ей надо подчиниться. Сначала, пока не собрался с духом, легонько пробуешь ее с краешка, кончиками пальцев, как воду в реке. Потом глубокий вдох — и ныряешь, уходишь в нее с головой, погружаешься на самое дно. И когда немного побудешь там, внутри ее, то чувствуешь, что не так это и страшно — вода совсем не такая холодная, как казалось с берега, пока ты, зябко подрагивая, собирался с духом. Да, про боль он знал все. Это как в боксе: если часто выходишь на ринг, в конце концов вырабатывается боксерский инстинкт; ты и сам не знаешь, когда он у тебя прорезался и как, но неожиданно обнаруживаешь, что он у тебя есть, и есть давно, а ты даже не подозревал. Точно так же и с болью.
Боль — это как привычный уху нескончаемый перезвон, льющийся на деревушку со склона горы, где, возвышаясь над всей округой, стоит церковь.
Очнулся он около половины шестого на диване, и, пока выкарабкивался из-под придавившего усталое тело сна, ему мерещилось, что он снова в тюрьме и майор Томпсон ставит ему на левый бок клеймо, большую заглавную букву «Р», за то, что он убил Толстомордого; совсем как трафарет на рабочих куртках, подумал он, но это было клеймо, а не трафарет, — его клеймили на всю жизнь, и каждый раз, как он пробовал вырваться, клеймо вжигалось в тело все глубже.
А потом он увидел Жоржетту — она сидела в большом кресле и не мигая смотрела на него — и Альму. Альма лежала в плетеном шезлонге, глаза у нее были закрыты, а под глазами чернели круги. Ночью они вдвоем раздели его, промыли рану, наложили компресс и забинтовали.
— Который час? — спросил он.
— Почти полшестого, — сказала Жоржетта и поднялась с кресла.
Мгновенно проснувшись, Альма резко выпрямилась, широко открыла глаза — ее незамутненный сном взгляд на секунду задержался в пустоте, — потом быстро встала и вслед за Жоржеттой подошла к дивану.
— Как ты? — спросила Жоржетта.
— Погано. Повязка очень давит.
— Мы нарочно сделали потуже, — сказала Альма. — Ты потерял много крови. Завтра наложим новую, не такую тугую.
— Рана глубокая?
— Не очень, — успокоила Жоржетта. — Могло быть и хуже. Мышцы целы. Скажи спасибо, что у тебя ребра такие крепкие.
— Шрам-то, конечно, останется приличный, — сказала Альма. — А так ничего страшного, через месяц-полтора заживет.
— Вам, девочки, надо было в медсестры идти.
— Любой уважающей себя проститутке не мешает кончить медицинские курсы, — усмехнулась Жоржетта. — Очень пригодится.
На лицах обеих было новое, незнакомое ему выражение.
— А тот, другой? — Альма улыбнулась. — Он как?
— Умер, — сказал Пруит. — Я его убил, — добавил он и сообразил, что можно было не объяснять.
Улыбка медленно сошла с их лиц. Обе смотрели на него и молчали.
— Кто он? — спросила Жоржетта.
— Да так, один солдат… Был у нас в тюрьме начальником охраны.
— Ладно, — сказала Жоржетта. — Пойду-ка я сварю крепкий бульон. Тебе надо набираться сил.
Альма смотрела ей вслед, пока Жоржетта не поднялась по трем ступенькам и не исчезла в кухне.
— Ты хотел его убить?
Пруит кивнул:
— Да.
— Я так и подумала. Поэтому ты и пришел ко мне?
— Я хотел вернуться в гарнизон, чтобы не догадались. А к тебе думал съездить потом, когда все уляжется.
— И давно ты из тюрьмы?
— Девять дней. — Это выскочило автоматически, ему не надо было подсчитывать в уме.
— Больше недели, — сказала она. — Даже не позвонил. Мог хотя бы позвонить.
— Боялся, настрой пропадет. — Помолчав, он улыбнулся: — Да и не хотел рисковать. У тебя из-за этого звонка могли быть неприятности. Ну и, конечно, даже не думал, что не смогу вернуться в роту. Кто же знал, что он меня так пырнет?
Но Альма не находила в этом ничего забавного.
— А Тербер разве с тобой не виделся? Я его просил.
— Виделся. Он заходил в «Нью-Конгресс». Тогда только и узнала, что ты в тюрьме. Если бы не он, так бы ничего и не знала. Мог бы хоть письмо написать.
— Я письма писать не умею. — Он замолчал и поглядел на нее.
— Ну, если не умеешь, то конечно…
