Он еще не успел переварить эту новость, как Лысый преподнес следующий сюрприз. Пруит отсутствует уже два дня.
— Что?!
— Вот именно, — виновато кивнул Лысый.
— Это как же? Когда я уходил, он ведь, подлюга, еще сидел.
— Знаю. Ты уехал, а он через три дня вышел. Вел себя как агнец божий. Всего девять дней в роте пробыл.
— Ну и ну!
Это посерьезнее еврейской проблемы, думал Тербер, и размышления о лейтенанте Уильяме Л. Россе отступили на задний план. Ему Стало тревожно, как бывает в жаркий день, когда на солнце наползают грозовые тучи и в воздухе повисает холодящее предвестие дождя.
— Да, Лысый, наворотил ты дел. Нельзя даже несчастные две недели отдохнуть — все развалил! А я теперь расхлебывай.
— Я же не виноват, — неуверенно возразил Лысый.
— Конечно. — Почему, черт возьми, никто не предупредил его, что Пруит выходит через три дня? Он что, должен сам все знать, а больше ни одна сволочь работать не желает? — Ты хоть с довольствия его снял? Рапорт подал?
— Да пока нет. — Лысый замялся. — Понимаешь…
— Что?!
— Ты понимаешь…
— Что значит «пока нет»? Какого черта ты тянешь? Он в самоволке уже два дня. Двое суток! Тебе мало?!
— Погоди ты. Дай мне сказать. Понимаешь, Росс еще никого не знает по фамилии. Кроме сержантов.
— При чем здесь знает или не знает?
— А при том. Понимаешь, Вождь в первый день не докладывал, что его нет. На утренней поверке его не отметили. Я лично сам только на второй день узнал.
— Предположим. Ну и что? Слушай, Доум, — он досадливо поморщился, — это армия, а не детский сад.
— Ну а потом ты уже должен был выйти, — смущенно, но упрямо продолжал Лысый. — Я и подумал, где один день, там и два. Какая разница? Сводку-то все равно теперь не исправишь.
— Кто же так работает?!
— А чего? Подумаешь, большое дело, — равнодушно сказал Лысый. — Ты старшина, ты и разбирайся. Я же только так, на подхвате. Да и потом, я думал, может, он до твоего возвращения заявится.
— Вот как? Значит, думал, он вернется, и дело с концом?
— Ага.
— Слушай, Лысый, чего ты темнишь?
— Я? Я не темню.
— С каких это пор у тебя такая дружба с Пруитом?
— Никакая не дружба.
— Тогда на кой черт ты его покрываешь?
— А я не покрываю. Просто думал, он вернется.
— Но он же не вернулся.
— Да, — признал Лысый. — Пока не вернулся.
— И выходит, ты — шляпа!
Лысый пожал мощными плечами и бесстыже уставился на Тербера с невинным видом человека, знающего, что он напортачил, но что ему за это ничего не будет.
— Старшой, ты чего? Я бы за это взялся, а ты бы потом сказал, что все не так. Я тебя потому и ждал. Думал, будешь доволен.
— Не свисти! — заорал Тербер. — Теперь я должен подавать рапорт задним числом. Когда он не явился? Шестнадцатого? Теперь надо будет писать, что отсутствует с шестнадцатого октября! За такую сводку знаешь что будет?
— Я же хотел тебе удружить, — сказал Лысый.
— Удружить?! — рявкнул Тербер. — Удружил, спасибо!.. Ладно, — он гневно продрал волосы пятерней, — черт с ним. Ты мне другое скажи. Как ты умудрился утаить это от всей роты?
— Что значит «от всей роты»? — вкрадчиво спросил Лысый.
— Только не рассказывай, что никто не заметил, что его нет.
— Я про это как-то не думал, — сказал Лысый. — Заметить-то, наверно, заметили. Но понимаешь, я же тебе чего говорю… Росс-то никого пока не знает. И любимчиков еще не завел, никто ему не стукнет. А у Колпеппера в башке ветер, сам знаешь. Он вообще ни на чего не обращает. Я ведь чего говорю? Я то говорю, что…
— Знаю я, что ты говоришь, — оборвал его Тербер. — Тогда еще один вопрос. Как, интересно, Чоут сумел скрыть от Галовича? Только не говори мне, что Айк с вами заодно.
— Это отдельный разговор, — сказал Лысый. — Я не успел тебе рассказать. Галович больше не помкомвзвода. Его разжаловали.
— Разжаловали?
Лысый кивнул.
— Кто его разжаловал?
— Росс.
— За что?
— За несоответствие.
— Что он такого сделал?
— Ничего.
— И Росс просто взял и разжаловал его? Ни за что ни про что? Как не соответствующего должности?
— Вот именно, — подтвердил Лысый.
Из него все надо было вытягивать. Выдрать зуб слону и то, наверно, легче.
— Лысый, не финти. Что там Айк натворил?
Лысый пожал плечами.
— Росс один раз видел, как Айк командует на строевой.
— Чтоб я сдох! — восхитился Тербер. — А кого он поставил на его место?
— Вождя Чоута.
— Конец света! — Тербер был счастлив.
Лысый не преминул использовать временное затишье в свою пользу:
— Так что понимаешь, мне узнать было неоткуда. Кто бы допер, что Чоут отметит его как присутствующего? Ты бы допер, старшой?
— Куда мне, — сказал Тербер. — Не допер бы, конечно.
— А Чемпу Уилсону его взвод до фонаря, ты же знаешь. Он и так ни на чего не обращает. А когда тренировки — особенно. Так что сам видишь, я тут не виноват.
— Да-да, — кивнул Тербер. — Конечно. Ладно, еще что новенького?
— Пожалуй, все, — кротко сказал Лысый и поднялся со стула. Когда в силу обстоятельств ему приходилось сидеть на стуле, казалось, что он чувствует себя не в своей тарелке. — Не возражаешь, если я до обеда отдохну?
— Отдохнешь?! — взорвался Тербер. — А с чего ты так устал? Чем ты заслужил, чтобы я тебя отпускал на полдня?
— А чего? — Лысый был невозмутим. — Можно сказать, уже почти двенадцать. Пока переоденусь, пока до поля дойду… Строевая, можно сказать, уже и того, кончится. — Он задержался на пороге и загадочно посмотрел на Тербера. — Да, — сказал он, будто только что вспомнил, — тут вот еще какая штука… Ты газеты утром видел?
— Я газеты не читаю, ты отлично знаешь.
— В общем… — Лысый продолжал смотреть на него. — Толстомордого убили. Знаешь такого? Джадсон. Был в тюрьме начальником охраны — да ты его знаешь. Нашли позавчера утром. Возле «Лесной избушки». Его кто-то в переулке прирезал.
— Понятно. Ну и что?
— Я думал, ты его знаешь.
— Первый раз слышу.
— Я думал, знаешь.
— Нет, не знаю.
— Выходит, я ошибался, — сказал Лысый.
— Выходит, так.
— Тогда вроде все. Я тебе сказал, что Галовича поперли?
— Сказал.
— Тогда все. Так как, отпустишь меня до обеда? У меня дома кран текёт, починить надо.
— Вот что, Доум, — сказал Тербер официальным голосом и набрал в легкие воздуха. Он помнил, что новый писарь Розенбери сидит у картотеки и все слышит. — Я не знаю, чем набита твоя дурацкая башка, но ты не ребенок и служишь в армии давно, должен понимать: если солдат ушел в самоволку, писать в сводке, что он присутствует, нельзя. Такие номера не проходят. Даже в авиации. Всплывет обязательно. Я за свою жизнь перебывал в разных ротах, бывал и в таких, где порядка ни на грош. Но чтобы человек за две недели развалил все до основания, это я вижу впервые. Не знаю уж, как ты на строевой, может, там ты такой орел, что впору в генералы произвести, но как временно исполняющий обязанности первого сержанта ты — дерьмо. Тебе за это даже РПК много. Ты — ноль! За две недели столько навалял, что мне теперь и за два месяца не разгрести.
Он замолчал, переводя дыхание, и посмотрел на Лысого, продолжавшего невозмутимо стоять в дверях. Надо бы добавить еще что-нибудь этакое, покрепче, подумал Тербер, а то жидковато.
— Одно тебе могу сказать: сколько служу в армии, такого раздолбая на месте старшины не видел ни разу, — заключил он. Нет, не прозвучало, слабо.
Доум молчал.
— Ладно. Чего стоишь? Проваливай. Можешь до обеда гулять, все равно от тебя толку как от козла молока.
— Спасибо, старшой, — сказал Лысый.
— Катись к черту, — огрызнулся Тербер, сердито глядя ему вслед. Задев широченными плечами за оба косяка и почти коснувшись головой притолоки, Доум вышел из канцелярии. Лысый Доум, муж толстой, неряшливой, сварливой филиппинки, отец целого выводка сопливой темнокожей ребятни, тренер одной из худших за всю историю полка боксерской команды, сержант строевой службы в одной из самых завалящих рот. Старый солдат с восемнадцатилетним армейским стажем и с жирным брюхом от выпитого за восемнадцать лет пива, солдат, обреченный из-за своей темнокожей семьи до конца жизни служить только за границей. Человек, который, старательно проводя предписанную Динамитом профилактику, возглавил жестокую травлю Пруита и который сейчас так же старательно пытается его прикрыть, когда тот совершил убийство и не возвращается из самоволки. Себе-то Доум, вероятно, объясняет это какой-нибудь сентиментальной ерундой вроде того, что, мол, в роту после призыва поднавалило много новеньких, того и гляди, начнут верховодить, а стало быть, мы, «старики», должны быть заодно. И, глядя, как он выходит, Тербер словно воочию увидел опутавшую всю роту разветвленную сеть молчаливого заговора — ничего в открытую, ничего вслух, все вдруг точно ослепли, никто ничего не видит и не знает, и бороться против этого все равно что биться головой о стенку.
