нужно ведь, чтобы ему было куда складывать белье, и, кроме того, его комната будет выглядеть более законченной. (Я заметил, что стенки у этого шкафа точно такие же, на каких писал Монтичелли.)
Когда мы станем побогаче, я возьму его себе, а он купит тот, за 35 франков. За эту цену их всегда можно найти, а за ту, которую заплатил я, – не всегда.
Я подумал, что, если у тебя скопились этюды, которые занимают слишком много места и стесняют тебя, их можно снять с подрамников и отправить сюда, где для них достаточно места. Я имею в виду кое-что написанное в прошлом году и вообще все, что может стеснить тебя. Париж между тем осенью будет прекрасен. Здешний город ночью – ничто, все черно.
По-моему, обилие газового света, в сущности желтого и оранжевого, делает синий более интенсивным, так как ночное небо здесь мне кажется, как ни странно, более темным, чем в Париже. Если я вновь увижу Париж, то попытаюсь изобразить эффект газового освещения на бульваре.
А в Марселе, наверное, наоборот: мне представляется, что Канебьер[260] прекраснее Парижа.
Я очень часто думаю о Монтичелли, и когда размышляю о том, как описывают его смерть, мне кажется, что не только следует отбросить мысль о том, что он умер пропойцей – то есть отупевшим от выпивки, – но нужно также знать, что здесь естественным образом гораздо больше времени проходит на воздухе и в кафе, чем на севере. Мой друг-почтальон проводит немалую часть жизни в этих кафе – и, конечно, он более-менее пропойца и был им всю жизнь. Но он – полная противоположность отупевшим, его восторженность настолько естественна, настолько толкова, а рассуждает он настолько в духе Гарибальди, что я готов урезать легенду о Монтичелли, пьющем абсент, до тех же пропорций, что и в случае с моим почтальоном. Лист бумаги уже заполнен, напиши как можно скорее. Жму руку и удачи.
Всегда твой Винсент
Когда-нибудь я, может, разузнаю подробнее о последних днях Монтичелли.
Как-то раз госпожа Ларебе ла Рокетт сказала мне: «Монтичелли, Монтичелли! Но он ведь должен был создать великую школу на юге!»
Как ты помнишь, я писал сестре и тебе, что иногда считаю себя продолжателем Монтичелли здесь, в Арле. Это так – но ты видишь теперь, что мы создаем эту самую мастерскую.
То, что сделает Гоген, то, что сделаю я, будет в ладу с прекрасными творениями Монтичелли, и мы постараемся доказать всем порядочным людям, что Монтичелли, сгорбившись над столом какого-нибудь кафе на Канебьер, не умер совсем, что этот славный малый еще жив.
Более того, это дело переживет и нас – мы дадим ему прочную основу.
703. Br. 1990: 708, CL: 552. Тео Ван Гогу. Арль, суббота, 13 октября 1888
Дорогой Тео,
я даже не осмеливался надеяться получить так рано новый перевод на 50 франков, за который очень благодарен тебе.
У меня много расходов, что порой сильно удручает: я все больше сознаю, что живопись – ремесло, которым, вероятно, занимаются очень бедные люди, поскольку оно влечет большие траты.
Но осень по-прежнему так прекрасна! Удивительная страна эта родина Тартарена. Да, я доволен своей судьбой: великолепная и впечатляющая страна, прямо-таки ожившие работы Домье! Ты уже перечитал «Тартарена»? Не забывай об этом! Помнишь ли ты в «Тартарене» жалобы старого тарасконского дилижанса? Превосходный отрывок! А я только что написал этот красно-зеленый экипаж, стоящий во дворе гостиницы. Вот посмотри [иллюстрация на с. 773].
По этому торопливому наброску ты можешь оценить композицию.
Простой передний план – цвета серого песка.
Фон тоже очень простой: розовые и желтые стены, окна с зелеными ставнями, кусочек синего неба.
Два экипажа, самых разных цветов – зеленый, красный, желтые колеса, черный, синий, оранжевый. Все тот же холст 30-го размера. Экипажи написаны в манере Монтичелли, толстым слоем краски. Когда-то у тебя была прекрасная картина Клода Моне: 4 разноцветные лодки на пляже. А здесь – экипажи, но композиция в том же духе.
Теперь представь громадную сине-зеленую ель, простирающую горизонтальные ветви над зеленой-зеленой лужайкой и над песком, испещренным светом и тенями.
Этот уголок сада, очень простой, оживляют клумбы с геранями, написанные свинцовым суриком, – в глубине, под черными ветвями. В тени большого дерева – две фигуры влюбленных. Холст 30-го размера.
Затем, на двух других холстах 30-го размера, мост Тринктай и еще один мост: над улицей проходит железная дорога.
По колориту эта картина немного напоминает работы Босбоома.
Наконец, мост Тринктай со всеми этими ступенями – картина, написанная серым утром, камни, асфальт, мостовая – все серое, небо бледно-синее, две яркие фигуры, чахлое деревцо с желтой листвой. Итак, две картины сложного серого тона и две чрезвычайно яркие.
Прости за эти очень плохие наброски.
Я донельзя утомлен этим тарасконским дилижансом и вижу, что голова не годится для рисования. Пойду обедать, а вечером напишу тебе еще.
Украшение дома понемногу продвигается, и я думаю, что это расширит мое ви`дение и возможность работать.
Его можно критиковать сколько угодно, пусть – лишь бы мне удалось вложить в это душу.
Что до старой доброй страны Тартарена, мне она нравится все больше и больше – и превратится для нас во вторую родину. Я не забываю при этом о Голландии, и как раз контрасты заставляют меня много думать о ней. Скоро продолжу письмо.
Итак, продолжаю. Как бы я хотел показать тебе то, над чем работаю!
Я и вправду так устал, что вижу: пишу не очень-то.
В другой раз напишу лучше, так как идея убранства уже начинает вырисовываться.
Позавчера я вновь написал Гогену и сказал еще раз, что здесь он, вероятно, поправится быстрее. И создаст здесь много прекрасного.
Для выздоровления ему потребуется время. Уверяю тебя, я считаю, что, если мои идеи для работы стали более ясными и приходят в изобилии, это во многом из-за хорошей еды. И это необходимо каждому, кто занимается живописью.
Сколько всего должно еще перемениться! Все художники обязаны жить как рабочие, не правда ли? Плотник или кузнец обычно производит намного больше, чем они. А еще живописцам нужны просторные мастерские, где они станут работать с бóльшим постоянством.
Я совсем засыпаю и ничего уже не вижу, так устали глаза.
До скорого – мне надо еще многое сказать и сделать для тебя наброски получше. Может быть, я сделаю это завтра.
Еще раз большое спасибо за твой перевод. Крепко жму руку.
Всегда твой Винсент
На этой неделе я начал 5 картин, и, если я прав, число картин 30-го размера для украшения дома теперь доходит до 15.
2 картины с подсолнухами
3, с садом поэта
2, с другим садом
1, с ночным кафе
1, с мостом Тринктай
1, с железнодорожным мостом
1, с домом
1, с тарасконским дилижансом
1, со звездной ночью
1, с бороздами
1, с виноградником
706. Br. 1990: 711, CL: B22. Полю Гогену. Арль, среда, 17 октября 1888
Дорогой Гоген,
спасибо за Ваше письмо и особенно за обещание приехать уже двадцатого. Разумеется, причина, которую Вы приводите, не способствует приятному путешествию по железной дороге, и Вы совершенно справедливо отложили поездку до тех пор, пока не сможете совершить ее без проклятых помех. Если не считать этого, я почти завидую Вам: проезжая одно лье за другим, Вы увидите разнообразные края в их осеннем великолепии.
Не могу забыть, какое волнение вызвала у меня этой зимой поездка из Парижа в Арль. Как я высматривал: «Это Япония или еще нет?» Ребячество, правда ведь?
Помните, я писал Вам, что у меня удивительно устали глаза. Ну вот, я отдохнул два с половиной дня и вновь принялся за работу. Но, не осмеливаясь пока выходить на воздух, я работал – опять же для убранства дома – над картиной 30-го размера: моя спальня с мебелью из светлого дерева, уже известной Вам. Мне невероятно понравилось работать над этим скупым интерьером.
Простота в духе Сёра.
Все в неярких тонах, но грубо покрыто толстым слоем краски, стены – светло-сиреневые, пол – неровного, блеклого красного цвета, стулья и кровать – желтый хром, подушки и простыни – очень бледного лимонно-зеленого цвета, покрывало – кроваво-красное, туалетный столик – оранжевый, раковина умывальника – синяя, окно – зеленое. Понимаете, всеми этими тонами, очень разными, я хотел выразить идею полнейшего отдыха, и там нет белого, разве что крошечная нотка, привносимая
