и о женщине со свиньями. Дело в том, что у Г. начинает проходить боль в печени или в желудке, терзавшая его в последнее время.
А сейчас отвечаю на твое предложение – вставить в раму небольшую картину с розовым персиковым деревом, чтобы выставить ее у этих господ.
Хочу рассеять все сомнения насчет того, что я думаю об этом.
Для начала, если ты желаешь поместить у них мою вещь, будь то хорошую или плохую, и если это тебя порадует, то, конечно, ты волен поступить так, сейчас или позже.
Но если это должно послужить к моему удовольствию или моей выгоде, я, напротив, полагаю, что в этом нет никакой надобности.
Спроси: что доставит мне удовольствие? Только одно: если ты оставишь для себя в своей квартире то, что тебе нравится из сделанного мной, и пока не станешь продавать.
Прочее – то, что загромождает, – вышли мне сюда, по той веской причине, что все написанное мной с натуры – это каштаны, вытащенные из огня.
Гоген, против своей и моей воли, показал мне, что настало время кое-что изменить, – я начинаю составлять картины по памяти, и для этой работы мне будут полезны все этюды, напоминающие о виденном когда-то.
Зачем же продавать их, если у нас нет острой нехватки в деньгах?
Ибо я заранее убежден, что ты в конце концов станешь смотреть на вещи так же.
Ты работаешь у Гупиля, но я-то нет, с одной стороны, а с другой – я работал там 6 лет, и мы были страшно недовольны всем: они – мной, я – ими. Это старая история, но именно так обстоит дело.
Итак, поступай как знаешь, но если говорить о коммерции, мне кажется, что это будет несовместимо с моим прежним поведением – вернуться туда с картиной невинного вида, вроде того персикового деревца. Нет. Если через год-два у меня будет из чего устроить собственную выставку – скажем, десятка три картин тридцатого размера…
И если я скажу им: «Сделайте это, пожалуйста, для меня», Буссо, конечно же, пошлет меня к чертям. Увы, я немного знаю их и думаю, что не стану к ним обращаться. Я никогда не хотел ничего рушить, – напротив, ты должен признать, что я настойчиво зазываю всех туда.
Но право же, я издавна имею на них зуб.
Будь уверен, я считаю, что, как торговец импрессионистскими картинами, ты совершенно независим от Гупиля, а потому я всегда с радостью направляю туда художников. Но я не хочу, чтобы Буссо мог сказать: «Эта картина не так уж плоха для начинающего», словно до того никогда…
Напротив, я не вернусь к ним, лучше уж никогда ничего не продать, а если возвращаться – то прямо и открыто. Но они не действуют прямо и открыто, а значит, не стоит начинать это снова.
Ручаюсь, чем прямее мы действуем, тем скорее они придут к тебе, чтобы увидеть их. Ты не продаешь их, а значит, показывая мои работы, не занимаешься коммерцией вне дома «Буссо, Валадон и Ко». Итак, ты ведешь дела честно, и это достойно уважения.
Если же кто-нибудь захочет купить их – что ж, тогда им следует обратиться прямо ко мне. Но будь уверен: если мы сможем выдержать осаду, мой день настанет. Прямо сейчас я не могу и не хочу заниматься ничем, кроме работы.
Пожалуй, еще только одно: я отвечу Йет Мауве, расскажу ей много всего о Гогене и т. д., пошлю наброски, и Терстех неявно опять навострит уши. Мы с Гогеном часто беседуем о том, что надо бы устраивать выставки в Лондоне, и, может быть, пошлем тебе письмо для Терстеха. Если у Терстеха появится деятельный преемник – а этот день приближается, – он сможет работать только с новыми картинами.
Жму руку; нам нужны еще кое-какие краски.
Должен сказать также, что двоим проще прожить на 150 в месяц, чем мне одному на 250. В конце года ты увидишь, что дело пошло.
Больше пока ничего не могу сказать. Немного жалею, что моя комната не набита картинами и я ничего не пошлю, когда Гоген станет посылать свои.
Дело в том, что Гоген объяснил мне, как снимать жир, когда краски наложены толстым слоем, – нужно промывать картины время от времени.
А после этого я должен вновь приняться за них, чтобы переписать.
Если я пошлю их сейчас, цвет выйдет более тусклым, чем тот, каким он станет потом.
То, что я послал, все находят сделанным в большой спешке. Я не спорю и кое-что поменяю.
Мне очень полезно иметь такого умного компаньона, как Гоген, и наблюдать за ним во время работы. Вот увидишь, некоторые станут упрекать за то, что он больше не пишет в духе импрессионизма.
Две его последние картины, на которые ты вскоре сможешь посмотреть, с уверенностью написаны толстым слоем краски, и он даже поработал ножом. Из-за них его бретонские картины несколько отодвигаются в тень – не все, но некоторые.
У меня почти нет времени писать, иначе я бы уже написал тем голландцам. Я получил также письмо от Боша, ты помнишь этого бельгийца, чья сестра – одна из двадцатников. Ему нравится там работать.
Очень надеюсь, что он сохранит дружбу и деловые отношения с Гогеном и сможет основать тропическую мастерскую, – это будет великолепно.
Но для этого ему, по моим расчетам, требуется больше денег, чем по его собственным.
Гийомен написал Гогену; кажется, он сейчас на мели, но, видимо, пишет прекрасные вещи. Он обзавелся ребенком, но испытал ужас при виде родов и говорит, что до сих пор все «видится ему в красном». Однако Гоген послал ему превосходный ответ, сказав, что он видел это уже 6 раз.
Здоровье Йет Мауве заметно поправилось, и, как ты, вероятно, знаешь, она с августа живет в Гааге – у еврейского кладбища, почти за городом.
Ты ничего не потеряешь, если немного подождешь моих работ, а пока пусть наши драгоценные приятели спокойно презирают те, что есть сейчас.
К счастью для меня, я знаю, чего хочу, лучше, чем им кажется, и, в сущности, совершенно равнодушен к упрекам в поспешной работе.
В ответ я на днях изготовил картину еще поспешнее.
Гоген однажды сказал мне, что видел картину Клода Моне – подсолнухи в большой японской вазе, очень красивые, но что ему больше нравятся мои.
Сам я другого мнения, но не думай, что силы оставляют меня. Как всегда, я сожалею – ты знаешь об этом, – что модели редки и, чтобы справиться с этим, нужно преодолеть тысячу препятствий.
Будь я совсем другим человеком, будь я богат, я мог бы форсировать это, но и сейчас я не отступаюсь и медленно веду подкоп.
Если в сорок лет я смогу сделать картину с фигурами, вроде цветов, о которых говорил Гоген, я буду утвердившимся художником, независимо от обстоятельств.
Итак, упорство.
А пока могу сказать, что два последних этюда вышли довольно странными. Холсты 30-го размера, стул из дерева и соломы, весь желтый, стоящий на красных плитках, у стены (днем). Затем кресло Гогена, красно-зеленое, ночной эффект, стена и пол тоже красно-зеленые, на сиденье – два романа и свеча.
Написано на парусине толстым слоем краски.
Я говорил о присылке этюдов, но это не к спеху; речь идет о плохих, которые, однако, послужат для меня документами, или о тех, которые загромождают твою квартиру. Говоря об этюдах в целом, я хочу лишь одного – ясно обозначить позицию. Не устраивай ничего для меня вне дома; либо я никогда не вернусь к Гупилю, что более чем вероятно, либо вернусь открыто, что почти невозможно.
Еще раз жму руку. Спасибо за все, что ты делаешь для меня.
Всегда твой Винсент
723. Br. 1990: 728, CL: 560. Тео Ван Гогу. Арль, суббота, 1 декабря 1888, или около этой даты
Дорогой Тео,
для меня тоже давно настало время написать тебе на свежую голову. Спасибо для начала за твое письмо и за купюру в 100 фр., которая была в нем. Мы проводим дни в работе, всегда в работе, вечером, изнуренные, идем в кафе и затем рано ложимся спать. Таково наше существование. Разумеется, здесь у нас тоже зима, хотя порой бывает прекрасная погода. Но я не нахожу ничего неприятного в том, чтобы стремиться писать с помощью воображения, – это позволяет мне оставаться дома. Страшная жара не мешает мне, но холод – не для меня, как ты знаешь. Правда, я испортил написанный мной сад в Нюэнене
