Но именно для тех, кто работает, как десять лет назад, это — иллюзия. И не только иллюзия — ловушка. Эпоха сменилась, колесо судьбы свершило свой оборот. Демократия отнюдь не победила еще, но в данном случае это не важно; важно, что официальная пропаганда теперь ругает то, что ругали в предыдущую эпоху писатели демократического направления, то есть те, кто, в сущности, определял лицо серьезной литературы. И в глазах подавляющего большинства людей это есть неоспоримое свидетельство того, что «ихняя» демократия победила уже и все вот это, что за окнами снаружи, и сулили прежние правдоискатели, совесть народа, всем нам в качестве рая. То есть теперь литератор-демократ, решившийся взяться за перо (вместо того, чтобы вместе с народом смотреть «Просто Марию»), но не могущий оторваться от своих старых, выстраданных, совсем еще недавно — героических клише, автоматом оказывается официозом и, следовательно, автоматом же ампутируются все надлитературные свойства производимого им текста. А именно на них текст традиционно ориентирован. Следовательно, ему не подняться выше чего-нибудь столь же драгоценного для российской словесности, сколь была когда-то «Молодая Гвардия» Фадеева. Более того. Как эта самая «Гвардия» с течением времени стала произведением фактически антисоветским, вызывая своей день ото дня все более очевидной холуйской искусственностью лишь отвращение к отстаиваемым ею идеям, так и ороговевшие демократические перепевы будут лишь поднимать страну огромную в поход к Индийскому океану.
С другой стороны, поскольку сварганенный демократами социум оказался вовсе не таким, каким он представлялся в обещаниях, когда-то официозная квазилитературная критика демократии стремительно и столь же автоматически начинает приобретать надлитературный характер, поскольку оказывается единственным литературным течением, снова, как встарь, толкующим о разнице между официальной и реальной картинами мира. К тому же любые вновь публикуемые вещи, даже вполне убогие с художественной точки зрения, обречены на сочувствие привыкшего к сверхлитературе читателя, если они матерят якобы построенную демократию и ее строителей. И это положение будет сохраняться, покуда страна вынуждена лечить подобное подобным, по принципу «против лома нет приема, окромя другого лома» — то есть перелопачивая тоталитаризм в демократию посредством авторитаризма.
Кто первым удовлетворит потребность читателя, по привычке все еще ждущего от словесности социальных откровений, в художественном вызове существующему строю? «Коммунофашисты», всегда готовые шустро накидать тома и тома с позиции «вот вам ваша демократия»? Или «дерьмократы», задача которых куда сложнее — посмотреть с позиции «это еще не демократия»? От ответа на сей вопрос в немалой степени зависит, наступит ли вообще не тоталитарная и не авторитарная эпоха нормально срабатывающих обратных связей в обществе, когда литератор сможет наконец стать всего лишь литератором.
А уж тогда, возможно, Россия ухитрится-таки доказать делом пресловутую специфику своего социально-культурного пространства и сумеет найти словесности какую-то новую великую роль, так, чтобы поэт снова, но уже на новом витке, стал больше, чем поэт.
Если поэт захочет.
Октябрь 1993, Ленинград
Научная фантастика как зеркало русской революции
О, если бы смирялись они в то время, когда настигали их бедствия! Напротив, сердца их ожесточались, а сатана представлял им дела их прекрасными.
Коран, сура «Скот», стих 43
1
В своем романе «Исповедь еврея» — к счастью, местами спорном, но, бесспорно, великолепно написанном — Александр Мелихов высказывает среди прочих вот какую мысль: «Любой Народ… создается не общей кровью или почвой… а общим запасом воодушевляющего вранья».
Это — бесспорно.
Советский народ — новая историческая общность людей, прообраз будущего единого человечества — существовал только до тех пор, пока существовала вера в его существование. Даже резче скажем: только для тех, кто верил в его существование. Верил в доброго дедушку Ленина, в бескорыстных героев гражданской войны и первых пятилеток, в бессильные козни буржуинов, в то, что национальная рознь — удел одних эксплуататоров, в непобедимость советского оружия, сопоставимого по мощи разве лишь с его же гуманностью, в коммунизм к 80-му году… Как только эти идеальные образы грянулись оземь и обернулись враньем — советский народ исчез. Что толку теперь спорить, сколько процентов вранья, а сколько — правды можно при строго научном анализе обнаружить в каждом из этих образов? Важно, что достаточно большая часть народа в какой-то момент ощутила их как полное вранье.
Термин «вранье» — очень эмоциональный термин. Он сразу вызывает тошноту по отношению ко всему, что им обозначают.
Но есть вранье, а есть вранье. «Кубанские казаки» — вранье. «Тимур и его команда» — уже не только и не вполне вранье. А путешествие Гулливера к умным и справедливым великанам или добряки гуингнмы — вранье? А Красная Шапочка или Русалочка?
Если человеку с младых ногтей, лишив его и толики воодушевляющего вранья, долдонить одну лишь правду, а именно: нет правды на земле, но правды нет и выше, дружок, — останется он человеком? Был такой фильм: «Новые приключения Кота в Сапогах»: в нем злой интриган Кривелло изводил юную принцессу посредством постоянного чтения ей вслух произведений типа «Чудовища вида ужасного схватили ребенка несчастного…». И почти извел-таки, да спасли венценосную посредством порции воодушевляющего вранья: физкультура помогает от всех болезней. И разве только ребенок нуждается в таких порциях? В свое время в сценарии «Писем мертвого человека» была фраза — в фильм она не вошла, я оставил ее только в параллельно писавшейся повести «Первый день спасения»: «Те, в ком детство укоренилось прочно, всю жизнь стараются сделать все вокруг таким же чудесным, каким оно им казалось. Из этого — и подвиги, и ошибки. А остальные нуждаются в эмоциональной и адаптивной — то есть демонстрирующей приемлемые способы поведенческой реализации идеальных максим — подпитке того, что заложено в нем прекрасными сказками. Религиозные люди считают, что такую подпитку осуществляет, изливая благодать на тех из Чад Своих, кои сознательно к Нему стремятся, Бог. Нерелигиозным приходится придумывать какие-то иные методики — или мириться с неизбежным превращением в затравленных, ожесточенных зверят.
Психика человека имеет сложнейшую, многоэтажную структуру, и лишь один этаж — сознание — доступен более или менее действенному непосредственному контролю. Существует еще ненасытное, сдавленное, то и дело норовящее закатить истерику Оно — источник всех иррациональных страхов, скопище животных порывов и вожделений, то так, то этак запускающее в Я свои лапы. И существует столь же мало сознаваемое, светоносное, бесконечно доброе и бесконечно строгое Сверх-Я, то есть то, каким человек воспитанный хотел бы быть. Вполне иррациональным же манером Сверх-Я лупит по щупальцам, которые Оно запускает в Я — хоть друг без друга эти противоположности не могут, Сверх-Я и синтезируется-то детским взаимодействием Я и Оно — и, пока динамическое равновесие трех сохраняется, человек остается человеком. Придавите, засушите, обессильте Сверх-Я — и человек пропал, Я будет проглочено скисшим омутом, над которым больше нет неба.
Но ровно так же функционирует и коллективное бессознательное — не индивидуальный младенческий опыт, загнанный в подсознание, а неосознаваемый опыт предыдущих поколений. В последнее время довольно много говорят о том, что внезапное, даже сравнительно слабое раздражение того или иного коллективного архетипа вызывает совершенно не соответствующие раздражителю по интенсивности, чудовищные, эпидемически заразительные вспышки, которые в одночасье превращают мирное население в безумную, не боящуюся никакой и ничьей лжи, а подчас и никакой и ничьей крови, толпу. Скажем, бесчисленные прибалтийские хуторянки, изнасилованные некогда похотливыми тевтонами, два века спустя вдруг разом оказываются переизнасилованы петровскими преображенцами да семеновцами: это уже вообще чистый Фрейд. Истерика миллионов. Прорыв в коллективное Я коллективного Оно — кристаллизовавшихся на протяжении многих поколений комплексов, страхов, обид, поражений, несбывшихся надежд целого народа, а то и целой культуры. Не бывает социальных катастроф страшнее, чем те, что вызываются подобными прорывами.
Гораздо меньше, насколько мне известно, принято думать и говорить о коллективном Сверх-Я: об идеальном образе себя, который в течение веков создают для себя нации и культуры: о том, какими та или иная общность людей хотели бы быть. Хотели бы стать.
