Но единодушия в оценках «Алмазного венца» отнюдь не наблюдалось. Сам автор был склонен воспринимать ситуацию драматически: «…не понят „Алмазный мой венец“, клюют, щиплют», — жаловался он в разговоре с поэтом-земляком Семеном Липкиным[16].
Сходное ощущение сохранилось в памяти у литератора националиста Н. Переяслова, который многие годы спустя защищал катаевский роман от потенциальных недругов и поощрительно сопоставлял катаевскую книгу с мемуарной трилогией Ст. Куняева «Поэзия. Судьба. Россия»: «Я хорошо помню, сколько негодования, возмущения и споров вызвали в свое время напечатанные в „Новом мире“ художественные мемуары Валентина Катаева „Алмазный мой венец“ <…> что бы там кто ни говорил и ни писал об этой книге, а для меня она и по сей день остается одной из самых горячо любимых и перечитываемых»[17].
Как это ни странно, но реплика Переяслова прозвучала в унисон со следующим высказыванием эмигранта-западника А. Гладилина: «„Алмазный мой венец“ вызвал, мягко говоря, недовольство прогрессивной интеллигенции. До Парижа доходили слухи: Москва возмущена! <…> В советской прессе появились ядовито-кислые рецензии. Парадокс: классика отечественной литературы защищала только <радиостанция> „Свобода“ в лице вашего покорного слуги»[18].
Чтение насквозь большинства рецензий на роман Катаева ясно показывает, что все эти и некоторые другие суждения о публичной экзекуции, которой якобы подвергся автор «Алмазного венца» после опубликования своих мемуаров, сильно преувеличены. А точнее будет сказать: достаточно многочисленные частные нелицеприятные оценки романа лишь в нескольких случаях преобразились в печатные отклики на новое произведение Героя Социалистического Труда (1974), автора официально канонизированных «Сына полка» и «Маленькой железной двери в стене».
В качестве примера отрицательной оценки «Алмазного венца», не попавшей в печать, приведем здесь мнение поэта Давида Самойлова из его письма к Лидии Корнеевне Чуковской (оно было получено адресаткой 7 июля 1978 года — менее чем через месяц после выхода «катаевского» номера «Нового мира» — такова была степень заинтересованности советской интеллигенции мемуарами Катаева!): «Это набор низкопробных сплетен, зависти, цинизма, восторга перед славой и сладкой жизнью. А завернуто все в такие обертки, что закачаешься. Это, конечно, на первый взгляд. Выручает ассоциативный метод и дешевые парадоксы. Но ведь клюют и на это. Говорят: очаровательно»[19].
В советских газетах и журналах, дружным хором откликнувшихся на выход «Алмазного венца», преобладали совершенно иные голоса.
Правда, в журнале «Дружба народов» действительно была опубликована уже цитировавшаяся нами жесткая рецензия на «Алмазный мой венец», написанная Н. Крымовой: «На удивление постоянное, первое и нескрываемое движение героя „Алмазного венца“ — встать рядом, сесть рядом „со своими великими умершими и погибшими друзьями“»[20].
Но эта рецензия, по испытанной советской методе, была уравновешена апологетическим откликом на «Алмазный венец» Евгении Книпович, помещенным в том же номере «Дружбы народов». Книпович писала о «безупречном чувстве меры» Катаева, о его умении говорить о прошлом «с улыбкой и подначкой»[21].
«Вопросы литературы» отреагировали на выход романа язвительной рецензией В. Кардина: «Картинки, подкрепляющие обиходные истины типа „слаб человек“, „все люди, все человеки“, портреты писателей „в туфлях и в халате“ чаще всего потакают обывательским вкусам»[22].
Но и «Вопросы литературы» в этом же году напечатали аналитический обзор Д. Затонским советской прозы последнего времени, где произведение Катаева было включено в ряд новаторских современных романов: «…стрелки творческой фантазии перемещаются от образной перестройки, перекомпоновки факта к образному же его прочтению. И типичное для времени и эпохи начинают искать не в массовидности, а в характерном и оттого единичном, даже аутентичном»[23].
Остальные оценки произведения Катаева в советской прессе были и того выше. В. Баранов: в «Алмазном венце» писатель «воссоздает такие картины, которые, может быть, читать сегодня и больно, но в истинности которых усомниться мы не имеем ни малейших оснований»[24]. В. Перцовский: «Его задача — не высмеять, не развенчать, а просто быть правдивым до конца»[25]. Н. Поляков: «Алмазный мой венец» — «исповедь большого мастера»[26].
Решительно взял Катаева и его роман под защиту от «примитивных» читателей (и критиков) Н. Шамота: «…я не говорю здесь о тех, кто из всей книги запомнит „флакончиков“[27] да две-три шуточные сценки из писательского быта. Таким надо начинать с азбуки эстетического подхода к произведениям художника»[28].
Особо следует отметить отзыв на «Алмазный мой венец» в главной советской государственной газете, где, помимо всего прочего, указывалось, что «вопреки кажущемуся алогизму» романа, его композиция «выверена весьма придирчиво и строго»[29].
Осторожно-скептически оценил «Алмазный мой венец» в своей малотиражной книге о советской литературе В. Лавров: «При всем своеобразии катаевской прозы есть в новом произведении писателя существенные идейно-художественные изъяны»[30].
Но и это суждение соседствует в советской и постсоветской критике с многочисленными комплиментарными оценками произведения Катаева. Начиная с давней статьи Дм. Молдавского «Гравитация слова (Перечитывая В. Катаева)»: «Книга эта — рассказ о приобщении художника к Революции»[31]. И завершая главой из не так давно вышедшей монографии М. А. Литовской «Феникс поет перед солнцем. Феномен Валентина Катаева» (Екатеринбург, 1999).
Провинциальная советская пресса также отозвалась на публикацию нового произведения Катаева: в курортной юрмальской газете была опубликована гневная отповедь Вениамина Каверина автору «Венца»[32]. В «Вечерней Одессе» появилась добродушная пародия Семена Лившина «Алмазный мой кроссворд (по Валентину Катаеву)»: «Берег. Море. „Белеет парус одинокий…“ Сейчас уже трудно припомнить, кто из нас придумал эту фразу — я или дуэлянт. Да и стоит ли? Ведь позднее один из нас дописал к ней целую повесть»[33].
В 1983 году в той же Одессе была защищена кандидатская диссертация по творчеству Катаева, где об «Алмазном венце» говорилось так: «В. Катаев стремится вернуть читателю, нашим современникам память о поэтах той поры, своих друзьях и соратниках, причем рассказать о них без приукрашивания»[34].
Разительно контрастирует с этой оценкой памфлет Майи Каганской «Время назад!», опубликованный в «тамиздатском» «Синтаксисе»: «…каинова печать на катаевском лбу проступает куда более явственно, чем алмазный нимб над его головой»[35].
«Самиздат» также отозвался на книгу Катаева волной возмущенных открытых писем и критических откликов. Пример далеко не самого резкого из них — статья Б. М. Сарнова «Величие и падение „мовизма“» 1978 года, которую ее автору довелось напечатать лишь многие годы спустя: «Немало хвалебных и даже восторженных слов можно сказать о прозе Валентина Катаева — о ее словесном изяществе, яркой метафоричности, несравненной пластической выразительности. Одного только о ней не скажешь: она стоит на крови и пророчестве. Пророческий дух русской литературы Катаева не коснулся. И только поэтому (а вовсе не потому, что он в благополучии дожил до глубокой старости) в том воображаемом „пантеоне бессмертных“, куда он справедливо поместил всех героев своей книги, для него самого вряд ли могло найтись место»[36]. Сходный упрек был предъявлен Катаеву «самиздатским» автором (М. Волховским) по поводу его следующего произведения — «Уже написан Вертер»: «Я обещал выделить малую толику правды из катаевского сновидения. Она, прежде всего, в чувстве брезгливости, с которым закрываешь эту книжку некогда честного журнала <…> Работа Поисков и Памяти требует не только элементарной научной добросовестности, но и того НРАВСТВЕННОГО МАКСИМАЛИЗМА, который неведом Катаеву»[37].
В «самиздатском» машинописном журнале «Сумма», выходившем в 1979–1982 годах в Ленинграде, злую пародию на произведение Катаева поместил известный, литературовед В. Я. Лакшин, лично задетый в «Венце»[38]. В этой пародии высмеивалось характерное для романа частое цитирование чужих стихотворений, а также обрывочность повествования и обилие легко разгадываемых «псевдонимов»: «Гусарик, глядя поверх собеседника презрительным взглядом, впервые прочитал свои звонкие, немного фельетонные <…> строфы: „дух изгнанья летел над грешной землей, и лучших дней воспоминанья, и снова бой. Полтавский бой!“ Цитирую по памяти, не сверяя с книгой, — так эти стихи запомнились мне, так они, по правде говоря, лучше звучат и больше напоминают людей, которых я забываю»[39].
