Больной или раненый - потерянный человек.
Однажды утром я не смог подняться. Это был приступ лихорадки. У меня нс было хинина, но я знал, как оберегать себя, принимая настой растения сассафрас.
Приступ оказался тяжелый, и я немедленно принял спасительный настой. Таинственную болезнь тропического леса Амазонии, поразившую меня, индейцы называют "стеклянные ноги". Кожа натягивается, становится прозрачной, и лимфа медленно вытекает из тела. Я не мог больше двигаться. Но вот в один из вечеров трясущаяся от страха индеанка племени шавантес из жалости ко мне поставила перед хижиной чашку с дымящейся жидкостью. Я подполз к чашке... Наутро она принесла другую чашку, и так понемногу я вылечился. Я свято храню память об индеанке, спасшей меня.
Но еще в течение длительного времени я себя чувствовал очень стабым на своих "стеклянных ногах". И мне кажется, что эта болезнь, а быть может, и лекарство индеанки были причиной полной потери мною памяти. Сколько времени продолжался этот период? Пять или шесть лет, может быть, даже больше. Но однажды память вернулась ко мне.
Каучуковая армия! Что с ней стало? Только позже я узнал правду. В конце 1942 года американцы решили расторгнуть свой договор с АСДА. Для этого было две причины: во-первых, назревал скандал в связи с гибелью тысяч людей-добровольцев. Во-вторых, к тому времени США уже создали промышленность синтетическою каучука.
Однако "патроны", выплатившие АСДА деньги за аренду участков, не хотели расставаться с дешевой рабочей силой и больше американцев боялись возвращения в цивилизованный мир свидетелей и жертв, которые стали бы обвинителями. Получилось, что те "добровольцы", которые к тому времени еще остались в живых, ничего не знали о событиях, совершавшихся в мире, продолжая оставаться на положении рабов.
Я не знал, что происходило за пределами безграничного амазонского леса, более того, не знал, где именно я нахожусь. Когда ко мне вернулась память, я стал чувствовать, что схожу с ума.
И вот, прежде чем мои разум окончательно поколебался, я решил бежать. Не могло быть и речи, чтобы выбрать другой путь, кроме как на юг. А это путь, лежавший через гигантские пространства ужасающего амазонского леса...
Я слишком хорошо знал, чем заканчивались попытки пытавшихся бежать к северу известным и кратчайшим путем. Никогда им не удавалось уйти дальше, чем на тридцать километров. Их находили мертвыми, убитыми пулей в висок.
Наши "патроны" не могли допустить, чтобы хоть один из нас вернулся к себе домой.
Как-то вместо возвращения в свою хижину я отправился на юг, стараясь не думать о том, что я делаю. Но в глубине души я не мог не понимать, что задуманное предприятие почти безнадежно и что мои шансы выйти живым из дикого леса оыли самыми ничтожными. Впереди - более двух тысяч километров диких тропических лесов! В небольшом каучуковом мешке, привязанном к поясу, лежала дюжина галет из фариньи (маниоконая мука), немного кофе, несколько кусков сушеного мяса и несколько листьев коки - индейского средства, помогавшего преодолевать усталость. Перед бегством я максимально постарался использовать кредит и получил почти новые американские сапоги, мачете и компас. Ничего другого у меня не было, даже оружия, которое увеличивало бы мои шансы выжить.
Жизнь беглеца в тропическом лесу полна галлюцинаций, она требует напряженного внимания и исключительной сосредоточенности. Как во сне или, скорее, как в кошмаре, человек иде т вне времени, в каком-то другом измерении.
Граница между бодрствованием и сном становится зыбкой. Мой путь лежал неизменно на юг, к сердцу МатуТросу. Все козни и западни джунглей ожидали меня там, но они казались мне менее страшными, чем медленная агония в лагере.
...По моему личному календарю, основанному на длине ночей, с начала бегства прошло около шести месяцев. Я сделал остановку, чтобы порыбачить и поохотиться на берегу одной реки, где наскоро построил хижину. До захода солнца я отправился посмотреть песок на берегу и обнаружил там следы ягуаров, тапиров, глубокий след оленя и борозду, оставленную гигантской черепахой, - это было то, что я искал. Яйца черепахи - излюбленное блюдо охотников в тропическом лесу. Ее убежище находилось в растительном гроте, куда я осторожно проскользнул, держа мачете наготове. Но черепаха была уже мертва и выпотрошена кемто другим. Это значило, что другой белый человек, а не индеец (об этом говорило наличие у него мачете) находился где-то здесь на реке и прибыл по ней, так как его следов не было видно на песке.
Человек ожидал меня в зарослях, стоя по колено в воде. Мы долго пристально рассматривали друг друга с мачете в руках. У него было бородатое, изрытое морщинами лицо. Наконец он заговорил, и звук его голоса заставил меня задрожать:
- Каучуковая армия? - он с заметным трудом выговаривал слова, как если бы разучился говорить.
- Да, - сказал я.
- Я тоже... Прошел уже год, как и бежал...
Мы устроили настоящий пир из "нашей" черепахи. Его история странно совпадала с моей. Он сообщил мне одну вещь, которой я не знал. Это была приблизительная дата нашей встречи. По его расчетам, было лето 1951 года.
Следовательно, с тех пор, как я покинул Рио, прошло девять лет. Значит, мне уже было 25 лет! Ему - столько же. Он не удивился, когда я взорвался громким, почти безумным смехом.
Но мы не знали тогда, что война давно кончилась. Паоло, так звали моего нового товарища, считал, что шары латекса шли через Нидерландскую Гвиану.
Мы двинулись с Паоло но выбранному мною направлению на юго-запад. Два других товарища, бежавших с ним, были застрелены.
Индейцы, редко попадавшиеся на нашем пути, не могли быть источниками какой-либо информации: они жили вне интересов цивилизованного мира. Нам стали попадаться ьтеды индейцев племени бравое, что указывало на наше приближение к центру Мату-Гросу. Индейцы бравое и особенно шавантес считались самыми свирепыми племенами, якобы отличавшимися особой жестокостью.
Им приписывали уничтожение всех экспедиций, попадавших в эти районы. В действительности же я и Наоло не имели больших оснований бояться их: у нас не было ни вещей, ни оружия, и мы навряд ли могли чем-либо их прельстить.
Благодаря нашему знанию жизни леса мы быстро установили добрые взаимоотношения с ними.
Мы лечили больных, за что Паоло, престиж которого из-за более длинной бороды был выше, чем у меня, получил маниоку и немного соли, а также кувшин каччи, единственного алкогольного напитка джунглей. Женщины племени шавантес пережевывают сладкий картофель и выплевывают его в горшок. Их слюна служит ферментом, вызывающим брожение. К концу второго дня к напитку добавляются ананасы и сок сахарного тростника, после чего он готов к употреблению.
Мы шли, в большей степени гонимые страхом попасть в руки "патронов", нежели в надежде когданибудь достигнуть намеченной цели. "Страшные" шавантес постепенно становились нашими друзьями в тропических дебрях.
Они пробовали уговорить нас остаться у них навсегда. Они говорили, что дальше мы попадем в охотничьи утодья индейцев племени морсегос, которые обычно убивают всех белых и индеицев, попадающих в их владения. Сами шавантес не рискуют проникать в те районы. Но мы все же решили идти дальше. Шавантес организовали для нас прощальную церемонию, на которой вручили нам две бордоенс - палицы, что возводило нас почти в ранг вождей племени.
Лес постепенно изменялся, превращаясь в ад. Неизвестные породы деревьев угрожали нам, края их листьев были остры, как бритва. Привычный для нас ночной шум дебрей здесь невероятно усилился. Новые животные беспрерывно попадались на нашем пути:
крупные тапиры, чудовищные пауки, а однажды вечером - гигантская черная змея, настолько фантастическая, что до сих пор я не решаюсь считать это реальностью.
Солнечные блики, отраженные горным хрусталем, норой ослепляли нас. Пальма отамба, всегда снабжавшая нас своим молоком, в этом лесу давала лишь отвратительную жидкость. Из реки мы извлекали только черных рыб с длинными зубами, иногда наэлектризованных и вооруженных для борьбы даже вне воды. Некоторые из них в период убыли воды могли месяцами жить на деревьях.
Джунгли шавантес казались нам теперь раем! В течение нескольких дней нас сопровождала банда орущих обезьян, огромные легкие которых позволяли им испускать ни на что не похожий вой. Казалось, что даже стрелка компаса в этом лесу беспрерывно колеблется... Влажная жара обволакивала и душила... К нам вернулись вновь приступы лихорадки. У нас утке не было сил строить себе укрытия, мы шли, как автоматы, и ночами спали на ноздреватой мокрой земле. Разговаривать было трудно, каждый чувствовал, что находится на пределе своих сил. Однажды утром Паоло не мог подняться. В тот же вечер он умер, и я похоронил его.
После смерти Паоло моя память вновь помутнела. Сколько лет я провел в запретном лесу? В памяти смутно сохранился неопределенный период времени,проведенный у индеицев таромарис, ближайших соседей морсегос.
