Просматривая огромное количество критических заметок, статей и воспоминаний, посвященных Вяземским Пушкину, нельзя порою отделаться от мысли, что Вяземский как бы пытается загладить невольную свою вину перед поэтом. Был самым близким другом, а не сумел спасти, помочь, уберечь! Вяземский не защищался от этих обвинений – косвенных и прямых. Он так и пронес тяжесть их до самого конца. Его письмо о последних днях жизни Пушкина, написанное по просьбе Жуковского, исполнено горячей любовью к другу. Там есть строки: «Разумеется, с большим благоразумием и меньшим жаром в крови и без страстей Пушкин повел бы это дело иначе… Но на беду, провидение дало нам в нем великого Поэта».
Рок как будто преследовал поэтов того времени. В 1931 году Пушкин глубоко переживал уход своего близкого друга Антона Антоновича Дельвига, которого еще недавно (и так бесконечно давно!) поздравлял с женитьбой: «Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига, – писал он под впечатлением понесённой потери. – Без него мы точно осиротели. Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас».
Взаимные отношения Пушкина и Дельвига представляют собою редкий и умилительный пример: дружба их была на редкость тесная, основанная на взаимном понимании и уважении; с момента вступления в Лицей. В 1815 году Дельвиг писал:
Пушкин! Он и в лесах не укроется:Лира выдаст его громким пением,И от смертных восхитит бессмертногоАпполон на Олимп торжествующий.
Когда Дельвиг задумал жениться, Пушкин, узнав о предстоящей перемене в судьбе друга, принял весть с волнением. «Женится ли Дельвиг? Опиши мне всю церемонию. Как он хорош должен быть под венцом! Жаль, что я не буду его шафером», – писал он Плетневу в середине июля 1825 года из Михайловской ссылки, где незадолго до того посетил его Дельвиг, а вскоре писал самому Дельвигу: «Ты, слышал я, женишься в августе, – поздравляю, мой милый! будь счастлив, хоть это чертовски мудрено».
Пушкин не сомневался в выборе своего друга – невеста была дочерью просвещенного человека, «почетного гуся» «Арзамаса» (литературного кружка), Михаила Александровича Салтыкова, – но мизантропически тогда настроенный, не верил вообще в человеческое счастье. Однако, когда свадьба друга состоялась, он радостно-шутливо приветствовал своего друга и его молодую жену…
В доме Дельвигов часто устраивались литературно-музыкальные вечера, но желанного семейного счастья из-за увлекающегося характера супруги не было, что четко отразилось в единственном посвященном жене стихотворении:
За что, за что ты отравилаНеисцелимо жизнь мою?Ты как дитя мне говорила:«Верь сердцу, я тебя люблю!»
И мне ль не верить? Я так много,Так долго с пламенной душойСтрадал, гонимый жизнью строгой,Далекий от семьи родной.
Мне ль хладным быть к любви прекрасной?О, я давно нуждался в ней!Уж помнил я, как сон неясный,И ласки матери моей.
И много ль жертв мне нужно было?Будь непорочна, я просил,Чтоб вечно я душой унылойТебя без ропота любил.
Впрочем, Софья Михайловна старалась создать дома атмосферу дружеского общения и веселья. Часто исполнялись романсы на стихи Языкова, Пушкина и самого Дельвига. После того как молодой композитор Алябьев написал музыку на слова его стихотворения «Соловей», романс запела вся Россия. Сырой климат Петербурга не подходил Дельвигу, он простужался и часто болел, но уехать куда-то отдохнуть не имел возможности – мешали издательские заботы и нехватка средств. Очень тяжело он переживал разлуку с друзьями-декабристами: Пущиным, Кюхельбекером, Бестужевым, Якушкиным. Старался поддержать их письмами, посылками – всем, чем мог. Это тоже вызывало тихое недовольство власти. Официальной причиной внезапной смерти Дельвига считается тяжелый разговор с начальником III Отделения графом Бенкендорфом в ноябре 1830 года. Бенкендорф обвинил Дельвига в неподчинении властям, печатании недозволенного в «Литературной газете» и пригрозил ссылкой в Сибирь ему, Пушкину и Вяземскому. Дельвиг вел себя столь мужественно, достойно и хладнокровно, что в конце разговора граф, вспомнив о дворянском достоинстве, вынужден был извиниться: Дельвиг спокойно вышел из кабинета. Но когда он вернулся домой, то вскоре слег в приступе нервной лихорадки, осложнившейся воспалением легких.
Причиной же неофициальной, но эмоционально более понятной была банальная супружеская измена. По воспоминаниям Евгения Баратынского (малоизвестным и никогда не публиковавшимся), поэт, вернувшись домой в неурочный час, застал баронессу в объятиях очередного поклонника. Произошла бурная сцена, София Михайловна и не пыталась оправдаться, упрекала мужа в холодности и невнимании. Тяжелые впечатления от разговора с Бенкендорфом и семейная трагедия привели к тяжелому приступу нервической лихорадки. Все осложнилось простудой. Полтора месяца Дельвиг провел в постели. Одна ночь облегчения сменялась двумя ночами приступов кашля, озноба и бреда. Врачи пытались облегчить страдания больного, но безуспешно. 14 (26) января 1831 года Антона Дельвига не стало. Он умер, не приходя в сознание, шепча в горячечном бреду одно и то же: «Сонечка, зачем ты сделала это?!» В доме поспешно разобрали нарядно украшенную елку. Завесили черным кружевом зеркала. Зажгли свечи. Кто-то открыл створку окна. Порывом ледяного ветра свечу задуло. На секунду все погасло во мраке. И тут послышалось пение: София Михайловна, не отходившая последние дни от постели мужа, заливаясь слезами и гладя его похолодевшие руки, бархатным контральто пыталась вывести первые строки романса ее мужа:
Соловей мой, соловей,Голосистый соловей!Ты куда, куда летишь,Где всю ночку пропоешь?
Голос сорвался на самой высокой ноте. Ответом скорбному пению была лишь пронзительная тишина. Спустя несколько месяцев после смерти Дельвига, баронесса София Михайловна Дельвиг вышла замуж за брата поэта Евгения Баратынского – Сергея Абрамовича. Он и был тем поклонником, которого застал в своем доме в поздний час барон Дельвиг. Всю свою жизнь София Михайловна не могла сдержать слез, слыша первые такты «Соловья». В доме Баратынских этот романс никогда не исполнялся.
Брат Сергея – поэт «пушкинской плеяды» Евгений Баратынский (правильно – Боратынский) родился в 1800 году. Мальчик рано познакомился с итальянским языком; вполне овладел он также французским, принятым в доме Баратынских, и с восьми лет уже писал по-французски письма. В декабре 1812 года, окончив пансион, он стал воспитанником Пажеского корпуса, этого привилегированного заведения, атмосфера которого, видимо, резко отличалась от той, в какую попал Пушкин в Лицее. В письме Жуковскому Баратынский подробно рассказал о пребывании в корпусе: о друзьях («резвые мальчики») и недругах («начальники»), об «обществе мстителей», возникшем под влиянием «Разбойников» Шиллера («Мысль не смотреть ни на что, свергнуть с себя всякое принуждение меня восхитила; радостное чувство свободы волновало мою душу…»). Мстительные забавы завершились прискорбно – участием в краже крупной суммы денег у отца товарища, после чего последовало исключение из корпуса в 1816 году. По личному приказу Александра I Баратынскому «за негодное поведение» строжайше запрещалось отныне служить где-либо, кроме как в армии – рядовым! Нетрудно представить смятенное состояние чувствительного, пылкого, щепетильного юноши.
Воспоминание о провинности сидело в Баратынском, как гигантская заноза, не давало покоя его совести и самолюбию. Он по-прежнему тяготился своим клеймом позора и три года тщетно надеялся на высочайшее прощение. Так и не дождавшись, в начале 1819 года Баратынский, по совету родных, отправился в Петербург и поступил рядовым в лейб-гвардии Егерский Его Величества полк. Через приятеля по Пажескому корпусу он познакомился с Дельвигом, который стал ему особенно близок. Баратынский показал ему свои стихи. Тот познакомил его с Жуковским, Плетневым, Федором Глинкой, Кюхельбекером и Пушкиным. Баратынский стал посещать их дружеские вечера…
Попытки друзей добиться офицерского звания для Баратынского долго наталкивались на отказ императора, причиной которого был независимый характер поэта и оппозиционные высказывания, которые часто можно было слышать от него. О снятии наказания хлопотали Александр Тургенев (брат декабриста Николая Тургенева), Вяземский, Жуковский, страстное участие в его судьбе принимал Пушкин. Сам находясь в Михайловской ссылке, он писал брату в начале 1825 года: «Что Баратынский?.. И скоро ль, долго ль?.. как узнать?.. Где вестник искупления? Бедный Баратынский, как подумаешь о нем, так поневоле постыдишься унывать…» Не только по доброте своей писал так Пушкин, но и потому, вероятно, что прекрасно чувствовал драматизм самоощущения самолюбивого человека, попавшего в столь двусмысленное положение. «Уведомь о Баратынском, – писал он опять брату через некоторое время, – свечку поставлю за Закревского, если он его выручит…» Только в апреле 1825 года, после почти семи лет военной службы нижним чином, Баратынский наконец был произведен в офицеры, что давало ему возможность распоряжаться своей судьбой.
