Глубочайшая метафизика большевизма, не отвлеченная, а воплощаемая в действии реальнейшем, небывалом по своим размерам всемирно-историческим, есть отрицание свободы. Можно сказать, что большевизм существует в той мере, в какой отрицает свободу. В этом смысле учителя и пророки большевизма даже не считают нужным лицемерить.
Ленин начал с того, что объявил со свойственной ему арифметическою точностью: «социализм (большевизм) есть учет». Абсолютная мера учета — равенство — равенство человеческих личностей, превращенных не в рабов, не в скотов, даже не в зерна «паюсной икры», а в частицы серой пыли, молекулы бездушной материи, атомы тех не человеческих, а только физических «масс», которые служат предметом большевистских «опытов». Абсолютная величина — равенство, а свобода — нуль, ничто, «буржуазный предрассудок», та ложь, на которой весь старый мир, как на оси своей, вертится. Выдернуть из него эту ось и значит — уничтожить старый мир и создать мир новый.
«Свобода, Равенство, Братство», — из этих трех заветов Великой революции большевизм сохраняет одно только «равенство» — без свободы и без братства: вместо свободы — рабство, какого никогда на земле не бывало, вместо братства — братоубийство, какого тоже никогда на земле не бывало, вплоть до антропофагии (это сейчас, в России, уже не легенда).
Что в тайне совести своей думает Ленин о Великой революции французской? Считает ли ее только малым началом великого конца революции русской или таким же нулем, «буржуазным предрассудком», как и самое понятие свободы? Но в обоих случаях, Свобода и Равенство — два понятия, взаимно друг друга исключающие — такова метафизика, повторяю, не отвлеченная, а реальнейшая, вошедшая в плоть и кровь большевизма. Начало большевизма — конец свободы; убить свободу — родить большевизм, и наоборот. Вот почему большевики — свободоубийцы изначальные.
Великая революция французская открыла человечеству небо свободы, под которым мы все еще ходим; дало человечеству воздух свободы, которым мы все еще дышим. Великая реакция русская — большевизм — хочет заменить небо стеклянным колпаком, и воздух — безвоздушным пространством. В России они это уже сделали; сделают ли и во всем мире? Вот вопрос.
Мы здесь, под вольным небом, дышащие, не понимаем, что значит воздух. Но это понимают все, кто там, в России, под стеклянным колпаком, задыхаются. И если скажут им: «Воздух!» — разве могут они не ответить?
О, только бы туда, в Россию, долетел этот крик: «Свобода!» — и Россия ответит, и расточится большевизм, как дьявольская нечисть — от крика петуха.
КРАСНЫЙ ДЬЯВОЛ[4]
Нож в руках сумасшедшего страшен. А вступать в «мирные переговоры» с сумасшедшим, не вырвав ножа из рук его, — еще страшнее. Сумасшедший хитер: перехитрит всех умников и посмеется над ними.
Красная армия в руках Ленина-Троцкого — нож в руках сумасшедшего. Спор о том, сильна ли красная армия, остер ли нож — глупый спор. Дело не в остроте ножа, а в остроте сумасшедшей хитрости. Тупой перочинный ножик в руках помешанного, когда он крадется ночью к спящему, опаснее самых острых ножей. А ведь это именно сейчас и происходит. Европа спит, а Троцкий-Ленин крадется к ней — вот-вот полоснет по горлу тупым перочинным ножиком красной армии.
Или, может быть, Европа уже проснулась и вся трясется, не видит, не слышит, не понимает — только трясется, суется и гибнет бессмысленно? Ведь не страшное губит, а страх.
Думаю, это-то именно сейчас и происходит с Европой.
Вождь великого народа предложил себя в посредники для мирных переговоров Польши с Советским правительством. Советское правительство ответило дипломатической пощечиной. Что же делает вождь великого народа? Что делает сам великий народ? Военная эскадра направляется в Балтийское море (в который раз?); двинуты шестнадцать дивизий с шестнадцатью генералами на помощь Польши. Но вот беда: генералы уже прибыли, а дивизии еще не успели. Успеют ли?
А хитрый сумасшедший с тупым перочинным ножиком все крадется да крадется и тихонько смеется над бормотанием спящего о шестнадцати дивизиях без генералов и шестнадцати генералах без дивизий.
Мы давно уже знаем: все слова тщетны. Никто не услышит, никто не проснется. И все-таки мы будем говорить, кричать до конца.
Проснитесь, опомнитесь. Чего вы так боитесь? Красной России? Красной Армии? России Красной нет, а есть только Россия русская, и вся она — против Красного Дьявола. Красной Армии нет, а есть только стадо обезумевших людей, которых Красный Дьявол гонит, как скот на убой, пулеметами в спину, и такими утонченными ужасами, что перед ними Инквизиция — шутка. О, если бы эти несчастные знали, что вы — против Красного Дьявола, как бы они кинулись к вам! Но по тому, что вы с Россией сделали и делаете, они этого знать не могут.
Шестнадцать генералов без дивизий — это хорошо; шестнадцать генералов с дивизиями — еще лучше. Но сейчас не в этом главное; главное — в вашей воле, в вашей решимости, в вашем мужестве, в вашем достоинстве.
Хотя бы в эту последнюю минуту, опомнитесь. Вы — дети великой матери: мать ваша — Европа, мать Свободы. И вы ее предадите во сне Красному Дьяволу-Поработителю?
Не думайте, что вы проснулись: если вы боитесь этого дьявола, — вы все еще спите, и он вас душит во сне, и если не проснетесь, — задушит.
Проснитесь же, скажите Красному Дьяволу: «Аминь, рассыпься!» И он рассыплется.
ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ[5]
— Посидели бы вы с нами в концентрационном лагере за колючей проволокой, узнали бы, как они нас любят! — говорят мне о поляках русские люди, солдаты и офицеры.
Что на это возразить? Какими словами? Колючая проволока убедительнее слов.
Я — друг Польши. Друг должен говорить правду в глаза.
Сажать за колючую проволоку русских патриотов, единственных друзей Польши, всеми преданной, есть безумие и преступление — преступление перед Россией и перед Польшей. Те безумцы и преступники, которые это делают или делали, — враги Польши, изменники, друзья большевиков, их лучшие слуги, — пусть даже сами не ведают что творят.
Колючая проволока ныне снята? Жаль, что так поздно. Дай Бог, чтобы не слишком поздно!
Это безумие и преступление искупается ныне святою кровью, кровью лучших сынов Польши там, на полях сражений. И если только что воскресшая Польша снова будет распята, то колючая проволока, отделявшая Россию от Польши, будет терновым венцом на челе Распятой.
Я сказал правду полякам, скажу правду и русским.
Вы обижены — забудьте обиду — не прощайте, не надо прощать, прощение мстительно, а забудьте, забудьте так, как будто обиды вовсе не было.
Сколько дней просидели вы за колючей проволокой? Сто пятьдесят? А поляки — сто пятьдесят лет. Это если считаться. Но не надо считаться. Забудьте, не считая. Счет не в вашу пользу.
Поляки ненавидят русских? Они имеют право ненавидеть. Я иногда и сам ненавижу русских, ненавижу их за то, что они с Россией сделали. Я иногда и сам себя ненавижу за то, что я сделал с Россией. Да, я сделал. Мы все сделали. Мы все вместе виноваты. Не будем же считаться ни с чем. Счет не в нашу пользу.
А если не можете забыть, не считая, то ни минуты не медлите — ступайте, бегите под знамена Брусилова, Ленина и Троцкого. Убивайте Польшу, убивайте Россию. Но знайте: каждый удар ваш в сердце Польши — удар в сердце России, потому что у них сейчас одно сердце. И еще знайте: вы достойны вашей участи: родились и умрете рабами; никогда не узнаете, что такое Свобода и Отечество. Вы достойны того, чтобы гнали вас пулеметами сзади, как плетью скотов на убой.
Вы говорите, что я слишком люблю Польшу. Но кто любит и думает, как бы полюбить не слишком, тот совсем не любит. Я не знаю, как я люблю Польшу и как люблю Россию; я только знаю, что люблю их вместе и сейчас не могу разделить. Когда-нибудь потом опять смогу, но не сейчас, пока льется их общая кровь и венчает их общий терновый венец.
Да, помните, русские люди: колючая проволока, отделявшая некогда Россию от Польши — ныне их общий терновый венец. Кто ведает судьбы Господни? Может быть, русские, русские дьяволы пройдут по телу Польши так же, как прошли они вместе по телу России. Но если обе вместе будут распяты, то обе вместе и воскреснут. И на благо всему человечеству союз их вечный, венчанный венцом терновым.
ДВАЖДЫ ДВА — ЧЕТЫРЕ[6]
Вдохновенно твердить: дважды два четыре — какой изнурительный труд!
Что большевизм — гибель не только России, но и всего культурного человечества, для нас, русских, — дважды два четыре. Но в Европе этого никто не видит, не слышит, не знает, не хочет знать. Может быть, поляки знают лучше других, но все же не так, как мы. Знать, что чужая спина не может вынести десятипудовой тяжести — одно, а чувствовать, как собственная спина под тяжестью ломится — совсем другое.
