Чем больше автор фантазирует в тексте, тем больше он становится свободным. Он может перемещаться во времени, придумывать персонажей, ситуации. Находиться в комфортном для себя месте. Вот почему темой этой работы я выбрал нежный возраст взросления. Когда уже не чувствуешь себя ребенком, но еще и не стал взрослым. Думаю, для многих это запоминающаяся и значимая пора.
«Автобиографична ли повесть „Настоящее лето Димки Бобрикова“?» – предугадываю я вопрос. Не в большей мере, чем любые другие тексты. Когда я работал над ней, то поместил героев в очень знакомое и близкое для меня место – село Сысоево-Александровское Сальского района Ростовской области, где жили мои бабушка и дедушка, памяти которых я посвящаю эту повесть. Там я проводил свои каникулярные дни летом и не только. Но мне не хотелось связывать себя крепкими обязательствами с прошлым. Поэтому сюжет, герои, события являются литературным вымыслом.
После «Чумового Дона» я написал несколько рассказов на разные темы, почти подготовил «Том 2». Я его называю «Чумовая Москва» – это логическое и стилевое продолжение житейских баек, но мне хотелось бы попробовать себя в более сложном и ответственном жанре, написать нечто большее, чем заметки и короткие истории. Для меня это новый опыт. И могу сказать уже сейчас, что он мне принес массу светлых минут в процессе работы. Я словно вернулся в свой подростковый мир, размышлял во время работы с текстом как тринадцатилетний мальчишка и переживал чувства, подобные первым романтическим эмоциям. И это было для меня большим подарком и ценностью. Мне хотелось бы поделиться тем, что у меня получилось. В процессе работы над «Бобриковым» я показывал отрывки текста тем, чье мнение мне дорого и близко. И, по большому счету, нужный резонанс я уже приобрел. Но, если кому-то еще мой взгляд покажется интересным, это будет приятным бонусом к тем, что я уже обозначил выше.
Сергей ЧуевЯнварь 2017 года,г. ЛюберцыНастоящее лето Димки Бобрикова
ноябрь 1997 года
Пожелтевший свернутый двойной тетрадный листок в линеечку лежал в стопке моих фотографий школьных лет: кошка с котятами в коровьем базу1, мы с Анькой на речке, степной пейзаж, на лавочке бабушка с соседками. А вот, как мне тогда чудилось, улыбающаяся утка, хотя на самом деле она возмущенно кричала что-то на своем утином. Я, чтоб ее сфотографировать, полдня за ней охотился, пока та не изобразила свою фирменную улыбочку. Черно-белые снимки с бликами, пятнами по бокам были моими первыми фотоопытами. А вот – надо же! – Наташкина фотография. По сердцу и груди разлилась вязкая и горячая волна воспоминаний.
Я пересматривал снимки в опустевшем деревенском доме своих бабушки и деда, которых мы забирали в город. Вокруг стояли свертки, коробки с нехитрым и памятным скарбом. Вывозить отсюда было практически нечего: кое-что из одежды, фотографии, дедовы ордена и медали, какие-то безделушки и дешевые статуэтки. Все это было упаковано в несколько картонных ящиков. Остальное было роздано или продано за копейки местным. Тем, кто еще остался здесь, в деревне.
Мое сочинение привезла сюда мама – показать своим родным, как учится ее сын и их внук. Внизу красными чернилами были выведены строгая цифра «5» и надпись «Молодец!». А еще важнее то, что темой сочинения были каникулы, значительную часть которых я пробыл здесь, в деревне.
Никто не думает о том, что школьное сочинение «Как я провел лето» – одна из первых автобиографий, а может, и единственная, написанная кем-то за всю свою жизнь. Но, как и все мемуары, эта история является правдой лишь отчасти. Мне раскрывать свою душу перед Жанной Ивановной, нашей незамужней учительницей с печальными глазами, не хотелось. Она больше любила упиваться своими драматичными наставлениями о несправедливости мироздания, чем интересно рассказывать о литературе и русском языке. Впрочем, мы всем классом давно понимали, что главная несправедливость в ее представлении заключалась в неравномерном распределении мужского внимания среди женщин, из-за которого менее достойные, по ее мнению, представительницы слабого пола этим вниманием пользовались с лихвой, а достойные женщины, настоящие, к числу которых она причисляла и себя, оказывались в пролете.
Я перечитал свои ровные строки о том, как должно было выглядеть, на мой взгляд, образцовое лето ученика седьмого класса, претендовавшего на пятерку по русскому языку. Там не было лжи – была лишь глянцевая пионерская правда о работе помощником вожатого в пришкольном летнем лагере «Спутник» для младших классов, о помощи родителям и бабушке с дедом на огороде, о поездке в начале лета в Азов, где в музее показывали кости мамонта. Но мое настоящее лето было совсем другим. В нем были другие события. И, наверное, это лето Жанне Ивановне понравилось бы меньше.
июль 1991 года
– А ну слезай оттудова! – раздался внезапно крик сзади. – Вы чего туда забрались? Ах вы, негодяи! Шихвер весь поколете на амбаре! Поломаете все! Слезайте! Позалазили!
Внизу, метров за десять от нас, за забором, около курятника стояла бабка Машка Клопиха, совершенно неожиданно появившаяся из прятавшегося в глубине двора деревянного сооружения с вырезанным сердечком на двери. На ней были выцветший халат, желтая косынка, легкие чувяки2, хлопчатобумажные чулки, спущенные на посиневшие от варикоза икры. Клопы – семейная деревенская кличка. Их тут не любили. А назвали так, потому что росточком все были небольшие, а «вони», как говорила наша соседка баба Нюра, было много. Так и повелось. И, когда говорили «там, у Клопов», это означало второй дом от угла, где они и жили. Хотя фамилия у них была совсем другая, не помню какая.
– А че, нельзя тютины3 поесть, что ли? Все равно не ваша! – с претензией и справедливым недоумением прогундосил Витька.
– Я тебе дам «поесть»! По сараю ходите! Сейчас обломаете мне все тут! А ну слезайте! Сейчас, Витька, бабке твоей пойду и расскажу, какой ты шалапутный4! Она тебе задаст! И к тебе зайду, Катьков! Приехал тут, городской! Своего фулиганья хватает! Дед тебе всыпет по первое число!
Я все никак не мог привыкнуть, что меня в деревне называют Катьковым. Это фамилия деда с бабушкой. А настоящая моя – Бобриков. Но дела это никак не меняло: обращалась Клопиха явным образом ко мне, и радости это не доставляло.
– Да мы не на вашем сарае стоим! На соседнем! А Димка вон вообще на ветке сидит! – Витька пылал праведным гневом.
– Ага! Знаю я вас: чуть отвернешься – и полезете! Слезай, тебе говорят! Я вам сейчас! Шалаются5 тут, бессовестные!
Бабка Машка решительно двинулась по территории широкого скотиньего база, разгоняя стайки домашней птицы – неуклюже переваливающихся со стороны на сторону уток и рыщущих курей. Около металлического корыта с питьем она схватила потрескавшийся резиновый шланг и, зажав пальцем большую часть отверстия, направила мощную струю холоднющей воды на нас. Похожа она была на нацистского надсмотрщика в концлагере или гестаповца.
– А ну быстро отсюдова, негодяи!
Клопиха все орала, а мы с Витькой в мокрых майках и шортах спрыгнули с дерева, прокричали в ответ что-то дерзкое и были вынуждены отступать по меже у кушерей6, подальше от земельной делянки скандальной бабки Машки.
Двор бабы Люси был крайним – у самых зарослей. Если идти мимо него, то попадешь на реку, делающую разворот в этой части деревни. Другая улица шла перпендикулярно нашей: всем хотелось, чтобы их участок спускался к воде. Мы с Витькой шли по меже бывшего огорода бабы Люси в сторону камышей, мимо засаженной люцерной7 делянки. Темно-сиреневая тютина, которую мы обносили, была на территории ее двора. Но баба Люся умерла в прошлом году, а низенький саманный, обшитый досками домик на два окна с огромным огородом, упирающимся в речку, так никто и не купил. Дети её вроде бы погибли очень давно в какой-то аварии все разом, а родственники бабы Люси жили далеко и переезжать в деревню не хотели. Бывший палисадник, где всегда летом цвели пышные георгины, алые маки, бархатцы, вьюнки, львиный зев, стоял заброшенным и пустым. Окна дома были закрыты шелушащимися от вздыбившейся краски ставнями. После смерти бабы Люси присматривать за имуществом попросили Клопиху, которая тут же засадила огород соседки кормовой травой на продажу. Во двор она пустила своих цыплят и гусей, быстро уничтоживших любую зеленую растительность, а главным украшением палисадника стали половинки покрышек от трактора, куда Клопы высыпали зерновую дерть8 и наливали воду для птицы.
Баба Люся последние годы жила одна, и к ней редко кто приезжал. Наверное, поэтому она всегда была к нам добра, и мы ее за это любили. На покосившейся лавочке у забора бабы Люси было место нашей встречи перед походом на речку. Мы крутились там и днем, и поздней ночью. Никогда баба Люся нас не гоняла, наоборот, порой выносила на блюдечке растаявшую халву или свои пирожки, угощала нас. Эту тютину она нам показала сама и разрешала ее обрывать. Тютина была чудесная с крупными, похожими на ежевику, плодами, оставлявшими чернильные следы на руках и губах, майках и шортах. Ни у кого в деревне не было такой крупной и сладкой! Мы с Витькой обычно собирали и для бабы Люси литровую металлическую кружку ягод, которую та принимала, как будто это было не ее дерево, а наше.
