Как бы то ни было, Беби Донж не вздрогнула при имени Жалибер. Ела она изящно, слегка отставив мизинец. Руки ее напоминали произведение искусства. Прислушивалась ли она к беседе за столом? Думала о чем-то своем? Во время завтрака она произнесла всего одну фразу: «Ешь аккуратней, Жак».
На террасе сидели два брата и две сестры, объединенные судьбой в две семьи.
В городе братьев обычно не различали. «Братья Донж» — и все тут. Неважно, кого из них видели, с кем из двух вели, переговоры. Франсуа и Феликс, несмотря на трехлетнюю разницу в возрасте, были похожи, словно близнецы. Феликс, как и брат, унаследовал знаменитый нос Донжей. Одинаковый рост, одинаковая комплекция. Они могли носить одни и те же костюмы, одевались на один и тот же манер — почти всегда серые тона. За столом им не требовалось обмениваться новостями. Чувствовалось, что они всю неделю провели бок о бок, вместе работали в одном и том же деле, в одних и тех же цехах и конторах, виделись с одними и теми же людьми, деля одни и те же заботы.
Вот только характер у Феликса был, пожалуй, менее твердый, чем у Франсуа. Всем заправлял старший — это проявлялось даже в мелочах.
Феликс выбрал непоседу Жанну: она даже в перерыве между блюдами успела закурить, чем навлекла на себя укоризненный взгляд матери.
— Хорошенький пример ты подаешь детям!
— Ты думаешь, Бертран не курит тайком? Позавчера я поймала его, когда он таскал папиросы у меня из сумочки.
— А зачем просить, если ты их все равно не дашь?
— Слыхала?
Г-жа д'Онневиль только вздыхает. Что у нее общего с этими братцами Донж? Большую часть жизни она провела в Константинополе, где ее муж служил управляющим доками. Г-жа д'Онневиль вращалась там, в изысканном обществе дипломатов и важных особ, останавливавшихся в городе проездом. Даже в это воскресенье она одета, как для завтрака в каком-нибудь посольстве в Терапии.[2]
— Марта, подайте кофе и ликеры в сад.
— Можно поиграть в теннис? — спрашивает Бертран. — Сыграем, Жак?
— Он будет играть, когда переварит завтрак. Сначала погуляйте — сейчас слишком жарко.
В тени большого оранжевого зонта стоят плетеные кресла. Аллея усыпана толченым кирпичом огненно-красного цвета. Жанна выбирает шезлонг поудобнее, вытягивается в нем, закуривает новую папиросу и пускает колечки дыма в начинающее лиловеть небо.
— Налей мне сливянки, Феликс.
Для нее воскресенье в Каштановой роще неизменно ассоциируется с ароматом сливянки, две-три рюмки которой она выпивает после завтрака.
Беби Донж разливает кофе по чашечкам и протягивает их каждому, кто сидит за столом.
— Один кусок сахара, мама? А тебе, Франсуа? Два? Капельку коньяку, Феликс?
Это могло происходить в любое воскресенье. Тихий, безмятежный час. Жужжание мух. Ленивый обмен фразами. Г-жа д'Онневиль распространяется о том, как поместила свои средства.
— А где дети? Марта, взгляните, что они там делают.
Сейчас оба брата отправятся на корт, и часов до двух будет слышен сухой стук мяча о ракетки. Иногда над оградой мелькают головы велосипедистов; пешеходов не видно, доносятся лишь их голоса.
Однако сегодня все сложилось по-иному. Не прошло и часа после кофе, как Франсуа поднялся и направился к дому.
— Куда ты? — не оборачиваясь, спросила Беби Донж.
— Сейчас вернусь.
Он все ускорял шаг. Захлопали двери, в ванной зашумела вода.
— У него что-нибудь с желудком? — осведомилась д'Онневиль.
— Не знаю.
— Мне показалось, он как-то сразу побледнел.
— Мы же не ели ничего тяжелого.
По дорожке пробежали дети. Несколько минут прошло в молчании. Вдруг из дома донесся голос Франсуа:
— Феликс!
Голос звучал так странно и пронзительно, что Феликс сорвался с места и помчался на зов. Г-жа д'Онневиль посмотрела на открытые окна.
— Что там случилось?
— А что могло случиться? — рассеянно проронила Жанна, полулежа в шезлонге и созерцая папиросный дым, поднимавшийся ввысь сизой струйкой.
— Кажется, они звонят по телефону.
Да, действительно. Слышно было, как кто-то крутит ручку аппарата.
— Алло!.. Знаю, мадмуазель, почта закрыта, но это очень срочно… Номер один в Орнэ, пожалуйста… Да, доктора Пино… Думаете, он на рыбной ловле? Все же позвоните. Алло! Квартира доктора Пино? Звонят из Каштановой рощи… Вы говорите, доктор вернулся? Пусть немедленно едет сюда… Неважно… Да, очень срочно… Нет, сударыня. Пусть едет в чем есть.
Три женщины переглянулись.
— Ты не пойдешь туда? — удивилась г-жа д'Онневиль, поворачиваясь к Беби Донж.
Та поднялась и направилась к дому. Отсутствовала несколько минут и вернулась все такой же невозмутимой.
— Они оба заперлись в ванной и не впустили меня. Феликс уверяет — ничего серьезного.
— Но что случилось?
— Не знаю.
Доктор примчался на велосипеде в том же коричневом полотняном костюме, в каком ходил на рыбную ловлю. Когда, проезжая по красной аллее, он увидел трех женщин, спокойно расположившихся под зонтом, на лице его отразилось недоумение.
— Несчастный случай?
— Не знаю, доктор. Муж в ванной. Я провожу вас.
Дверь приоткрылась, пропуская врача, но захлопнулась перед Беби Донж, так и оставшейся стоять на площадке. Г-жа д'Онневиль, выведенная из терпения, поднялась и стала ходить взад-вперед по залитой солнцем аллее.
— Не понимаю, почему они оба ничего нам не говорят. А Беби? Что там делает Беби? Почему она-то не возвращается?
— Успокойся, мама! У тебя опять будет нервное расстройство. Не надо так волноваться.
Дверь ванной снова открылась.
Доктор в одной рубашке озабоченно бросил стоявшей в полумраке Беби Донж:
— Велите принести кипяченой воды. И как можно больше.
Беби спустилась на кухню. Платье у нее было из бледно-зеленого муслина, волосы — светло-русые.
— Кло, отнесите кипяченой воды в ванную.
— Я видела, приехал доктор… Месье заболел?
— Не знаю, Кло. Несите скорее воду.
— Много?
— Доктор сказал — как можно больше.
Кухарка принесла два кувшина, но в ванную ее тоже не впустили. Она все же заметила лежащее на плиточном полу тело, вернее, заметила лишь ноги, но перепугалась так, словно увидела труп.
Было три часа дня. Дети, пребывавшие в полном неведении, захватили теннисный корт. Оттуда донесся голос Жака, втолковывавшего двоюродной сестренке:
— Ты играть не будешь. Ты еще маленькая.
Маленькой Жанне минуло шесть лет. Она, конечно, сейчас расплачется, прибежит жаловаться матери, и та, как всегда, ответит: «Разбирайся сама, девочка. Ваши ссоры меня не касаются».
Г-жа д'Онневиль не сводила глаз с окон второго этажа.
— Мама, передай мне, пожалуйста, папиросу.
В другое время г-жа д'Онневиль возмутилась бы: дочь развалилась в шезлонге и смеет требовать, чтобы мать подавала ей папиросы! Но сейчас она машинально взяла со стола портсигар и протянула Жанне: взгляд ее не отрывался от Беби, спустившейся с крыльца и приближавшейся к ним своей обычной походкой.
— Ну что?
— Не знаю. Теперь они заперлись втроем.
— Ты не находишь это странным?
Лишь сейчас Беби Донж выказала легкое раздражение.
— Что тебе сказать, мама? Я знаю не больше, чем ты.
Тут Жанна приподнялась в шезлонге и взглянула на сестру: удивила нервность в голосе Беби. Но та была вне поля ее зрения, и Жанна отказалась от своей попытки. Перед ее глазами на ярко-зеленой лужайке пламенела красная как кровь герань. Гудела оса. Г-жа д'Онневиль долго и тревожно вздохнула. Почему наверху мужчины закрывают окна в ванной? И разве в ту минуту, когда Феликс захлопывал их, не послышался голос Франсуа:
— Доктор, я категорически возражаю…
Колокола звонили к вечерне.
2
Теперь он уверен, что не ошибся. Пусть это только интуиция, но в данном случае она убедительней любого доказательства. Правда, в тот момент Франсуа не насторожился. Не встал с плетеного кресла, где блаженствовал с полузакрытыми глазами, разомлев от солнца и плотного завтрака. Воспоминание было изумительно четким. Он словно предчувствовал тогда всю важность этой минуты для будущего, и мозг его как бы сфотографировал сцену.
А все потому, что он сидел против света. Развалясь в садовом кресле, он оказался ниже стола; лучи солнца, отражавшиеся от красной кирпичной крошки на аллее, окрашивали в теплые тона все, на что смотрел Франсуа. Почти рядом, слева, вполоборота к нему, располагалась теща, и он, не глядя, боковым зрением запечатлел на сетчатке глаза лиловое пятно ее газового шарфа. Немного дальше в шезлонге растянулась Жанна, вся в белом.
Напротив, под оранжевым зонтом, стоял стол, накрытый бахромчатой скатертью. Марта, поставив на него кофейник и чашки, направлялась назад к дому, и каблучки ее еще стучали по толченому кирпичу.
