Народу на постоялом дворе хватало, но хозяин, получив от меня талер и заверение, что это — не последний, подсуетился: уплотнил нескольких жильцов победней и посговорчивей, а нас заселил на освободившееся место.
Ужин заказали в комнату, спускаться не стали. Внизу вовсю шла гулянка, вино лилось рекой, доносились тосты во славу Польши и её союзников и, похоже, моя родина в число их не входила. Были и пожелания на скорую гибель всех москалей, это наводило на определённые размышления. Особой враждебности вроде не слышалось, тосты произносились скорее по привычке, но кто знает. Светиться тем, что состоим на русской службе, не стоило.
Поскольку мы с Карлом представились курляндскими баронами, к нам не привязывались. Формально считали своими, лишних вопросов не задавали, а Михайлов и Чижиков всё больше помалкивали, хотя последний, как и многие из тех, кому довелось послужить в украинской ланд-милиции, довольно сносно умел разговаривать на польском.
Ещё один член моего отряда — Михай — и вовсе чурался соотечественников. Собственно, он сторонился практически всех, включая нашу команду. Лишь один я мог вытащить из него слово-другое, но потом поляк замыкался, будто боялся, что плотину его отрешенности прорвёт.
Чтобы как-то скрасить дорогу, я стал практиковаться в изучении польского. Михай, хоть и без сильного удовольствия, помогал. Давно замечено — чем больше языков знаешь, тем легче осваивать новые, поэтому к концу недели я уже вполне сносно изъяснялся по-польски, используя самые простые и распространённые обороты. Разумеется, беглая речь ставила меня в тупик, но сказать что-то элементарное и при этом быть понятным собеседнику я уже мог. На практике большинство людей обходится довольно скромным словарным запасом.
Нам принесли жареного поросёнка, овощное рагу, хлеб. С моего дозволения шустрая служанка притащила из погреба кувшин венгерского вина. Оно оказалось кисловатым и не очень хмельным, но я всё равно дал девушке лишнюю монету 'на чай'. Настраивать против себя прислугу не хотелось.
После сытного ужина задули свечи и улеглись спать. И хотя позади остался день утомительной скачки, а тело устало и нуждалось в отдыхе, сон не приходил. Всему виной был разговор с баронессой, растревоживший и без того неспокойную душу.
Я не собирался корить себя за то, что поддался просьбе Карла и заехал в родовое имение фон Гофенов. Многое побудило сделать этот крюк: и понимание, что в глазах кузена совершу, чуть ли не святотатство, если не заеду к матери, и изрядная толика любопытства узнать что-то о настоящем Дитрихе, да и та частица от него, что осталась где-то в глубине, жаждавшая хоть на пять минут повидать дорогое ему существо, — всё это наложилось друг на друга. Воля моя поддалась. Я не мог противостоять внутреннему натиску. Страх перед разоблачением, элементарная осторожность и здравый смысл оставили меня. И, наверное, не зря.
— Простите меня, — извиняющимся тоном сказала баронесса. — Я пришла, чтобы узнать, что произошло с моим сыном?
Точно также началась наша встреча на маленькой мызе где-то под Митавой. Я подумал, что женщина снова хочет меня в чём-то укорить, и не придал большого значения тоске, которая прозвучала в её словах.
— Со мной всё в порядке. Ваши упрёки в моей невнимательности справедливы, выводы сделаны. Обещаю писать раз в неделю, а то и чаще, — с наигранной усмешкой сказал я.
— Бросьте, — устало произнесла баронесса. — Вы действительно не мой сын. Отставьте шутки в сторону, они только унижают меня. Обмануть мать невозможно.
— Ничего не понимаю. Мама, почему ты решила, что я не твой сын? — удивлённо спросил я.
— Я слишком хорошо знаю Дитриха. Есть тысячи мелочей, выдающих постороннего человека: как он ведёт себя, как разговаривает, как ест, как спит… Сначала я не придавала им внимания, отгоняла подозрения прочь, но, не сомкнув глаз этой ночью, поняла: вы не тот, за кого себя выдаёте.
— Что ты говоришь, мама?!
— Прекратите! Прекратите, пожалуйста! — с надрывом сказала женщина. — Перестаньте измываться над матерью.
— Как скажешь, мама, — подавлено произнёс я.
— Не называйте меня матерью. Вы — не Дитрих. Но, Боже, как вы похожи на моего сына! Если бы я не рожала в здравом уме и трезвой памяти, то решила бы, что вижу его брата-близнеца. Но я хорошо помню, что у меня был всего один сын. И вы — точно не он. Скажите, Дитрих, настоящий Дитрих, жив? — с такой надеждой прошептала мать, что я почувствовал, как во мне что-то оборвалось.
В горле встрял сухой комок, слёзы навернулись на глаза. Что я мог сказать этой женщине? Правду? Но как это немилосердно и тяжело говорить, что её единственный ребёнок погиб, в тело его вселилась чужая душа, а от того Дитриха, которого она когда-то выпестовала, осталось только непонятное ощущения лёгкого, почти невесомого присутствия.
А если солгать? Нагромоздить груду лжи, сослаться на ушиб во время падения с коня, пытки в Тайной канцелярии, наплести вагон и бочку арестантов… Лишь бы дать ей успокоение, основанное на полной фальши. Могу ли я поступить таким образом с матерью? Нет, это выше моих сил. И, не потому что безмозглый дурак, бесчувственная скотина или что-то ещё в этом роде. Просто врать матери — кощунство. Она заслужила правду, какой бы страшной та ни была. Святая ложь не заслуживает высокого титула.
Я заговорил. Тяжело объяснять вещи, о которых и сам-то имею весьма смутное представление, но всё, что я мной рассказал, было чистой правдой, во всяком случай такой, как мне представлялось. И что самое странное — баронесса поверила. Наверное, потому что материнское сердце действительно способно отличить где правда, где ложь.
— Значит, Дитрих внутри вас? — спросила баронесса, осторожно касаясь моей груди.
— Да, — я не стал дёргаться в сторону, понимая, что ласка предназначается её сыну. — Если быть точным — какая-то его частица, осколок души. Даже не знаю, как это объяснить.
— Тогда не пытайтесь… А он может что-то сказать мне?
— Нет, я лишь ощущаю его присутствие. Лёгкое раздвоение сознания в некоторых ситуациях. Он очень слаб и не может взять контроль над телом. Я не понимаю, почему он вообще остался. Если верить человеку, из-за которого это случилось, Дитрих умер, ушёл на тот свет. Хотя, кажется, мы и в правду не исчезаем бесследно. Большего, извините, сказать не могу. Не потому, что не хочу, а потому что не знаю. Простите, меня, пожалуйста.
— За что? — поразилась женщина. — Разве это ваша вина? Я покачал головой:
— Нет, моего согласия не спрашивали, но я всё равно чувствую себя виноватым. Она поцеловала меня в лоб и сказала:
— Успокойтесь. Вы ни в чём не виноваты, молодой человек. Я буду молиться, чтобы вы довели до конца вашу миссию. Надеюсь, небеса смилостивятся, и мой сын вернётся. Вы верите в это?
— Кто знает, — тихо произнёс я. Если Дитрих вернётся, что станет со мной?
Уезжая, я оставил матери мешочек с полусотней дукатов и попросил позаботиться о дочке. Это всё, что было в моих силах.
Проснулись мы утром от выстрелов и криков встревоженных людей.
— В чём дело? — Карл присел на кровати, вытирая кулаком заспанные глаза. — Какая сволочь шумит под окнами?
— Сейчас узнаем.
Я глянул в окно, пытаясь разобрать, что творится на улице, и увидел кавалькаду гарцующих всадников, палящих на всю округу из пистолетов и мушкетов. Похоже, они чему-то радовались и спешили возвестить об этом событии стрельбой. Прямо как ковбои из плохих вестернов. В дверь постучали.
Я перевёл взгляд на Чижикова, тот понимающе кивнул и, осторожно, на цыпочках, подошёл к ней, отведя за спину пистолет с взведённым курком.
— Кто?
— Это я, служанка, — донесся тонкий женский голос. — Хозяин просил сказать, что пан Потоцкий прибыл и призывает всех постояльцев к столу, чтобы выпить с ним за благополучное возвращение. Пан за всё платит.
Мы переглянулись. Потоцких в Польше хватает, и далеко не все из них относятся к ветви знатных магнатов. Мне говорили, что всего насчитывается около шести разных шляхетских родов под этой фамилией. Тот Потоцкий, что занимался ввозом фальшивых денег, входит в какой-то из весьма захудалых, и по закону подлости, вполне мог прорваться сквозь все кордоны. М-да, ситуация не из приятных. Меня и Карла пан не знает, а вот Михая вполне мог запомнить, даже наверняка запомнил. Если не спустимся, не удивлюсь, если Потоцкий явится лично приглашать курляндских дворян отпраздновать его возвращение. Хочешь — не хочешь, а надо идти, садиться за один стол и делать вид, что радуешься благополучному исходу, а Михай с гренадерами пускай запрутся в комнате и не 'отсвечивают'.
Я попросил Карла одеться, выйти первым и разведать обстановку, а сам остался, чтобы проинструктировать остальных. Приказ: 'и носу не выказывать из комнаты' не вызвал у них пререканий.
