— И что Мария сказала?
— Ну это я как сейчас помню! Всё ещё стоя на коленях, она посмотрела на кроху и перекрестилась. "В двенадцать, не прежде, но в двенадцать, мальчик принесет Арканхело великую славу. Это будет на бычьей арене. Там он будет сражаться с первым своим быком и убьёт его. И будет продолжать убивать быков, пока жив. Этот город обретёт лучшего матадора Испании!"
— И больше ничего? Не сказала, что Хуан и думать не будет про корриду, пока не встанет перед первым своим быком?
— Нет, ничего такого не было.
— А кто-то мне говорил, что было.
— Ничего она больше не сказала. Думаю, она увидела его смерть, но не сказала ничего. Только то, что я повторил. Не больше и не меньше.
— Граф де ла Каса первым поверил старой цыганке. Он всё время брал Хуана с собой на корриду. И не терял мужества, когда мальчик не хотел в корриду играть.
— А сколько коррид видел Хуан Оливар до двенадцати лет?
— Двадцать пять, а может — и тридцать.
— Меньше!
— Меньше быть не могло. Больше — да, но не меньше.
— Не важно. Граф брал мальчика посмотреть, как сражаются с быками, а мальчик сидит себе и смотрит, без малейшего интереса.
— Граф никогда не сомневался, что Мария была права. Он просто ждал, пока Хуану Оливару не исполнится двенадцать.
— А как старательно он растил для мальчика быка!
— Он знал, граф-то, что мальчик заслуживает самого лучшего, что могло быть на его ганадерии.
— Быка для мальчика назвали Касталон, и он был одним из самых лучших, выращенных когда-либо графом.
После такого разговора кто-нибудь почти всегда принимался читать отрывок из биографии Хуана Оливара, написанной самым знаменитым комментатором корриды, Альфонсо Кастильо:
"Там, на весенней тьенте графа де ла Каса, Хуан Оливар, двенадцати лет, сделал свой первый выпад с плащом. Он вышел на арену с трёхлетним быком, и бык был мёртв через четырнадцать минут после первого выпада Хуана Оливара. На протяжении этих четырнадцати минут мальчик сражался, выказав редкое изящество, тонкое искусство и большую отвагу. Бык умер от шпаги, вонзённой так же спокойно и прекрасно, как вонзается всякая шпага, достигающая сердца быка. В двенадцать никогда не упражнявшийся и даже совершенно не интересовавшийся виденными им корридами Хуан Оливар был матадором. Так исполнилось предсказание цыганки".
Для людей Арканхело не играло роли, что в отношении Маноло никаких подобных предсказаний не имелось.
— Твоя мать не желала впускать цыганок в дом, — сердито сообщил ему кто-то однажды. — Мария умерла до твоего рождения, но Флора была ещё жива. Она хотела приехать и предсказать твоё будущее, но твоя мать была категорически против.
— Может, нам бы и пригодилась предсказательница, — добавлял кто-нибудь другой, — будь Маноло меньше похож на отца. Но все мы знаем, что он вылитый отец. И все мы знаем, что он вырастет точно таким же. Никто в Арканхело не думает по-другому.
Когда Маноло впервые услышал, как говорят, насколько он похож на отца, он пошел домой и встал напротив большого портрета. Он взял зеркальце с маминого туалетного столика и посмотрел сперва на отца, а потом на себя. Люди говорили правду, особенно про нос. Но если у кого-то нос длинный, а сам он не храбрый, что тогда? Разве длинный нос как-то помогает быть храбрым?
Ему было девять, когда он точно узнал, что не храбр. Два происшествия в один и тот же день убедили его в этом.
Как-то он шёл из школы с другими ребятами, и они заметили запряженный мулом воз, доверху нагруженный сеном. Сломалось колесо, и погонщик пошел за подмогой.
Остальные мальчишки забрались на воз; затем, визжа от восторга, они попрыгали вниз на траву около дороги. Прыгать было высоко, и, глядя на них, Маноло знал, что никогда не сможет заставить себя спрыгнуть с такой высоты.
— Маноло! Твоя очередь!
— Маноло ещё не прыгал, пустите его!
— Чего ты ждёшь?
Он слышал, как его зовут, и видел, что ему машут руками, но не мог сдвинуться с места. Вершина воза, казалось, достигала небес.
Хайме, его лучший друг, чей брат Хуан мечтал стать матадором, подошел и взял Маноло за руку.
— Что с тобой? — спросил он, внимательно вглядываясь в него. — Ты такое пропускаешь, это же здорово! Почти как птицей быть, как летать. А ты еще не попробовал.
Маноло не мог ответить. Горло его сжалось и стало жутко сухим.
— Давай, — настаивал Хайме, смеясь и таща Маноло за собой.
— Не… не хочу я прыгать, — ухитрился сказать Маноло, не дойдя до телеги.
— Почему? — удивился Хайме. — Почему ты не хочешь прыгать?
Тут-то и появился хозяин телеги. Он и мальчишки заметили друг друга одновременно.
— Убирайтесь! — закричал погонщик, кидаясь к ним с кнутом в руке.
Но мальчики уже бросились врассыпную. Они неслись по дороге, смеясь и крича. Убежали все, кроме Маноло.
— Убийцы! Разбойники! — вопил погонщик, потрясая кнутом вслед исчезавшим.
Маноло почти не обращал на него внимания.
Если бы погонщик не вернулся, думал он, его друзья, конечно, заметили бы то, что знал теперь он сам: он испугался, он трус.
— Вы мне сено раскидали! — продолжал погонщик. Маноло чуть не подпрыгнул и наконец-то обернулся к кричавшему человеку. — Вы, мальчишки, мне всё сено по дороге раскидали! И мула моего напугали!
— Я сложу ваше сено обратно, — предложил Маноло, чувствуя себя более скверно, чем когда-либо в жизни.
— Убирайся, пока я кнутом по тебе не прошёлся! — закричал погонщик, наклоняясь и подбирая рассыпанное сено.
Маноло хотелось, чтоб его выпороли. Он заслуживал порки за то, что испугался.
— Пожалуйста, разрешите мне помочь! — настаивал он.
— Ну ладно, помогай уж, — нехотя согласился погонщик.
Подбирая сено и укладывая его на воз, Маноло подумал, что верхушка вовсе не такая уж высокая. Но даже будь она так высоко, как ему казалось, он, сын храбрейшего из мужчин, не имел права испугаться.
Потом, медленно идя домой, он пытался вспомнить, когда ещё он, сам того не понимая, боялся и показывал это. Например, прошлым летом. Все, кого он знал, плавали или хотя бы учились плавать. Кроме него. Он не учился, потому что боялся. Он притворялся, что просто не хочет купаться. На самом-то деле он смотрел, как другие плещутся, смеются и ныряют, и завидовал им; но сам так и не попытался научиться плавать. Теперь он знал, он был твердо уверен — это потому, что он трус.
Ещё была история с велосипедом. Наверное, только он один во всей школе не умел ездить на велосипеде. Правда, своего велосипеда у него не было. Но многие владельцы велосипедов охотно одалживали их приятелям. А ему никогда даже не хотелось попробовать. Это тоже показывало, что он трус.
«Как же я жил столько лет, — недоумевал Маноло, — не зная, что я — величайший трус на земле? Это я-то, сын храбрейшего из мужчин?» От этого осознания его затошнило.
Получалось, что боялся он всегда. Всю жизнь, постоянно, всего на свете. Но что же делать теперь, когда он знает? Надо будет приспособиться это скрывать, пока… пока он не научится быть храбрым. Он знал, что научиться придётся и что начать надо немедленно.
В тот же миг, когда он принял решение, случилось второе происшествие. Маноло как раз переходил площадь, и неожиданно огромная чёрная масса устремилась прямо на него, почти сбив его на всей своей рычащей скорости. Он отпрыгнул от машины и опрокинулся в канаву.
Было четыре часа пополудни, и площадь была та самая, со статуей его отца посередине.
Мужчины, которые обычно целыми днями сидели за столиками перед кафе, были там, как и всегда. Упав, он услышал их смех.
— Маноло! Стой крепко, мальчик!
— Никогда не отпрыгивай назад! Никогда, слышишь?
— Удерживай позицию!
— Как твой отец! Он в жизни назад не отпрыгивал.
— Как не стыдно! Пообещай никогда так больше не делать.
Он встал, мечтая убежать и спрятаться навсегда. Но они заставили его сесть рядом с ними. Они угостили его мороженым и всё говорили с ним и говорили.
Их было шестеро, для каждого главным содержанием жизни была коррида, и все следили когда-то за историей его отца. Шестеро мужчин в чёрных костюмах и белых рубашках, они были очень похожи, похоже думали и похоже говорили. Шестеро мужчин, знавших всё о корриде и о Хуане Оливаре. Шестеро мужчин, часть целого города, ожидающего от сына Хуана Оливара, что он вернёт Арканхело былую славу.
Хотя он знал их, сколько себя помнил, Маноло не отличал одного от другого. Он знал, что зовут их по-разному, что лица у них не совсем одинаковые и что живут они не вместе. Но видел он их вместе всегда — они говорили, сидели, пили, курили, прогуливались и ждали. Все шестеро. Шестеро, видевшие его испуганным; шестеро, которым сейчас было неудобно, потому что они видели, как он отступил.
