Лес остается позади, перед нами открываются луга и озера, непроходимые болота.
Впереди – на нескольких холмах – возвышается старинный город Путивль. До него напрямую – рукой подать. Мы едем в объезд, по дороге. Чтобы добраться до центра, который сейчас открылся перед нами, предстоит проехать два моста, несколько километров по пыльным разбитым улицам.
Город полностью утопает в зелени. На одном из холмов возвышаются серые купола храма. Сколько помню, он окружен лесами. С годами картина практически не меняется.
– Вот бы побывать там хоть разок! – мечтает Надя, глядя перед собою вдаль темными, с поволокой, глазами. Несколько минут поездки по свежему утреннему воздуху окончательно пробудили ее. На щеках появился румянец, глаза загорелись неподдельным интересом. Она уже готова впитывать в себя все, что открывается юному взору.
Наверное, как и я, окруженный таким привычным для нас с Надей миром: вербами у дороги, лугами, озерами и болотами, лесами, виднеющимися вдалеке холмами. И, самое главное, темными куполами старого монастыря.
– Милая, ты не видела, когда эти холмы пестрели перевернутыми луковицами куполов, белизною старых соборов, – обращается к Наде бабушка.
– Какие соборы? – не понимаю. – Сколько себя помню, ничего не меняется.
– Наверное, и не поменяется, – ответил Тышко и припугнул кнутом лошадку. – Для видимости поставили леса, а сами не дождутся, когда постройки рухнут.
Его слова вызывают во мне множество вопросов. Мы ж себе не враги, чтобы ждать, пока постройки рухнут. Свои постройки, не чужие.
– Двадцать четыре церкви украшало когда-то наш маленький городок, – добавляет бабушка.
Держится крепкими, жилистыми руками за доски воза, смотрит перед собою серыми глазами и, наверное, вспоминает молодость. Губы ее растянуты в улыбке, вся она светится, точно раннее солнышко: неярко, но ласково.
– Не представляете, что творилось, – обращается в основном к нам с Надей. – Как ударят колокола, все вокруг звенит.
– Не то, что сейчас, – говорит Надина мама, иронично, лишь одними тонкими губами, улыбаясь.
– Отзвенели колокола! – продолжает бабушка.
– И, видимо, навсегда! – добавляет Маша.
– Все хотим превратить в серый цвет: и дома, и людей, и наш уклад, – замечает Тышко, не поворачиваясь к нам.
– Чья б корова мычала, а твоя молчала, – смеется Маша. – Сам у власти, председатель сельсовета.
– Что он сделает?! – заступается за Тышка бабушка. – Пусть только попробует лишнее слово сказать, сразу шею свернут.
– Власть все-таки, – не успокаивается соседка. – У нас в селе церковь под клуб приспособили.
– Это еще при твоем отце, – замечает Тышко. – Он тогда председательствовал, царство ему небесное.
Разговор обрывается. Старшие погружаются в глубокое раздумье. Скорее всего, вспоминают прошлое. О чем, нам с Надей не понять. Не знаем, что пережили они в бурные годы революции, гражданской войны, коллективизации, во время нашествия фашистов.
Мы ведем свой отсчет с послевоенных лет, когда в стране установились мир и спокойствие. Относительные, конечно. Живем в золотой век рабоче-крестьянской власти, когда быт с каждым годом улучшается, страсти успокаиваются, и люди больше всего боятся двух вещей: войны и голода.
Дорога разбита. Весной ее размывает. Места заливные. Но лошадка мчится быстро даже по ухабам. Выезжаем на высокий мост через реку. Он деревянный, построенный неизвестно когда. И хоть ремонтируют каждый год, под тяжестью телеги страшно скрипит и качается. Кажется, не выдержит и рухнет.
Не успеваю даже испугаться. Опять выскакиваем на дорогу. Река и мост остаются позади.
Показался низкий мост. Такой же старый и разбитый. Он в несколько раз длиннее высокого. Без перил. Дядько Тышко остановил коня. Взял его за узду. И очень медленно повел животное по мосту.
Слева от него – деревянная водяная мельница. Там постоянно стоят подводы. Это приезжают крестьяне ближних деревень, чтобы смолоть зерно. Старая пекарня не обеспечивает хлебом все население. Выпекаем его дома в печах, в специальных жаровнях. Дело это хлопотное, лишняя нагрузка на женщин. Но хлеб получается таким вкусным и ароматным, что буханка может исчезнуть за один присест семьи.
Приезжаем сюда после получения зерна на трудодни. Долго ждем очередь. Мельница часто останавливается. Люди стараются помочь приземистому мельнику, одежда которого покрыта белой мукой. Он нервничает, но ничего не может сделать, чтобы очередь, наконец, рассосалась.
В этих очередях ведутся бесконечные разговоры: о войне, о Сталине, о голодоморе, о Хрущеве, о Брежневе. Благо за них, эти разговоры, уже не приходится отвечать на Соловках или на Магадане.
С правой стороны раскинулся большой заброшенный парк с деревянной церковью посредине. Он обнесен глубоким рвом. Из деревьев остались в основном вербы да редкие сосны и дубы, березы. Над деревьями с громкими криками кружит воронье.
От церкви остался один крест наверху, само здание уже давно приспособлено под жилье.
– Раньше здесь жили монахи, – объясняет нам с Надей Тышко. – Это их мельница.
– После революции монахов разграбили и разогнали, – добавляет бабушка. – Мельницу почти развалили.
– Ничего, – успокаивает нас Тышко. – Уже строится электрическая. Более мощная. Позволит быстро и качественно молоть зерно.
– Пусть бы хлебозавод построили, – добавляет Маша. – Надоело жаровни в печку и из печки тягать.
– Хоть хлебом стали наедаться, – вставляет бабушка.
– После Никиты порядок навели, – говорит Тышко. – За границей недостающее зерно закупают. И хлебопекарню новую строят. Не волнуйтесь, бабоньки, не тридцать третий год.
Теперь уже я вспоминаю лето, когда с братом часами простаивали возле магазина, чтобы купить несколько буханок с добавками гороха и кукурузы. Не тридцать третий, не сорок шестой год, но хлебом не наедались. Сразу после того, как Никиту Сергеевича убрали, основной продукт появился. И такое избитое выражение, как «хлеб – всему голова», для меня уже не пустой звук.
Проезжаем мост и попадаем на дорогу из булыжника. Со страшным грохотом продолжаем путь. Дядько Тышко изыскивает всякую возможность, чтобы воз катился по грунтовке, как раньше. Дорога поднимается в гору, на вершине которой, на ровной местности, центр. Он состоит из одноэтажных и двухэтажных зданий. Серых, старых, с потрескавшимися стенами.
Эти здания давно не ремонтировали. На их месте не строили новые. Страна восстанавливалась после войны. Выделяла средства на более необходимые нужды. На то, чтобы мы жили под мирным небом.
– Уничтожили город, – возвращается бабушка к ранее начатому разговору.
Опять не понимаю: как можно уничтожить свой город?!
– Немцы разбомбили? – спрашиваю с умным видом.
– Если бы, – отвечает Тышко. – Свои.
– Не может быть! Без войны? – удивляется Надя.
– Без войны. Просто взяли и уничтожили, – отвечает ей мама.
– По глупости нашей, – добавляет бабушка.
– Присмотритесь внимательно, – обращается к нам с Надей Тышко. – Здание рядом ничего вам не напоминает?
Присмотрелся внимательней. Действительно, церковь. Только убрали купола.
– На этом пятачке, возле базара, стояло несколько храмов, – объясняет бабушка, – сейчас не осталось ни одного.
Рынок находится в самом центре. От основной улицы он отделен магазинами, с другой стороны – высоким кирпичным забором. Он заасфальтирован, разделен на две части: для промышленных и продовольственных товаров.
На рынок валит народ. Пешком, на телегах, на автомашинах, на мотоциклах, на велосипедах.
Сворачиваем на объездную дорогу, еле пробиваемся в толпе. Тышко подруливает телегу к коновязи – длинным горизонтальным бревнам. Соскакивает с воза, берет лошадь под уздцы. Находит свободное местечко, где можно привязать животное.
Женщины также соскакивают с воза, осматривают свой товар. Бабушка перевязывает корзины носовым платком, пытается положить на плечо. Однако, это у нее не получается. Тяжеловат товар. Еще разобьются банки, и убежит молоко.
– Не спеши, – останавливает ее Маша. – Сейчас поможем.
Вдвоем с Тышком осторожно кладут на плечо бабушке груз. Она сгибается, но уверенно идет к проему в высоком заборе, куда тянутся люди.
Стоим с соседкой возле воза. Ни во что не вмешиваемся.
Надины родители вначале переносят клетку с курами, затем – мешки с яблоками и грушами.
Ждем дядька Тышка. Он помогает Маше и бабушке. Возвращается к нам, когда женщины начинают торговать.
Рассупонивает лошадь, подкладывает ей травы, свеклы. Лишь тогда облегченно вздыхает.
2
Выезжали рано утром, но солнышко уже разгорелось и начало напоминать о себе жаркими лучами.
Тышко почистил брюки, заправил рубаху, закатил рукава. Протер платочком запотевшую лысину.
– Устали? – спросил.
– Мы ж ничего не делали! – ответила Надя.
