— Десять лет назад подумать нельзя было, что видеомагнитофоны так быстро сойдут со сцены! — рассуждал он, бывало. — А сегодня кажется, что DVD — навсегда. А глядишь, через несколько лет и дивидишки станут музейной редкостью. Хотя с другой стороны — вряд ли: информации на них много, и хранятся диски лучше, чем кассеты.
Очень переживал он за статус Плутона — чем стоит считать его в свете новых астрономических открытий. Ностальгическая любовь к девятой планете соседствовала здесь с признанием объективных причин разжалования ее в ранг астероидов.
— И все ж я оставил бы как есть, — говорил он. — Ведь открывали его именно как планету! Да и большой он все-таки для астероида. Или пусть так и будет: планета-астероид Плутон — двойной статус, вроде двойного гражданства!
Меня по-прежнему поражало, насколько интересны ему такие проявления природы, которые никого не волнуют и никаким образом не влияют на жизнь. А ему, похоже, было интересно говорить именно со мной как раз потому, что я, в отличие от других, его слушал и даже временами высказывал свое мнение.
— Ты вот говоришь, что в дальний космос человек скоро полетит, а я с тобой не согласен. Не скоро еще случится качественный скачок, при котором эти полеты будут иметь смысл! А пока — людям и на земле мышиной возни достаточно, чтобы деньги на ветер бросать! — как-то горячо (отчасти — под действием вина) кричал он мне. — А все равно ты — единственный, кто со мной спорит. С сыном пробовал как-то про космос говорить: а у него одни НЛО да пришельцы на уме. О работе, правда, серьезно думает. Хочет делом заняться. Молодец он у меня…
Почему-то именно это короткое замечание о сыне всплыло сейчас в памяти. Эдакий заоблачный полет, плавно сошедший в пешую шоссейную прогулку. Блеск в глазах, резко уступивший место дымчатой пелене, азарт, сменившийся безразличием. Я внезапно почувствовал, насколько одинок Иван в жизни. Дети выросли и отдалились. Жена? Здесь тоже что-то было не так, как прежде. Я не раз видел Нину в последнее время и мог утверждать, что она все еще привлекательна, несмотря на годы. «Молодые — все хорошенькие. А красивая женщина и в 50 будет красивой», — сказал как-то он 15 лет назад. Теперь я был с ним согласен, хотя ничего подобного он больше не говорил…
Он не прочь был поговорить о женщинах, и, как я понял, имел неплохой «послужной список». Несколько раз интересовался моим мнением по поводу супружеской неверности. Странным образом я, женатый в третий раз, оказался в этом вопросе для него почти что гидом. Я рассуждал, а он слушал, временами задавая вопросы, но не споря. Под вино тема как-то лилась сама собой, и я не замечал того, что со всей очевидностью вставало перед глазами теперь, когда я лежал, уперев взгляд в третью полку, и покачивался в такт идущему поезду.
Иван пережил какую-то личную драму. Разочарование. Вероятно — узнал какие-то тайны своей жены. Любовь оставалась, но что-то из нее ушло. Любовь ушла, но что-то сохранилось. Две стороны одной медали. Эрудиция и живой ум никак не помогали разрешить проблему в этой ситуации. Есть привычка, привязанность, даже — влечение… Но — нет какой-то мелочи, вносящей в отношения радость. Того, что связывает молодых влюбленных: не знание, не умение видеть и понимать, а слепая вера, способная вести на подвиг и даже на смерть ради любимого.
Я невольно задумался о Нине в роли жены. Заданные смолоду отношения, в которых Иван боготворил ее, не могли сохраниться надолго. Он был слишком умен, чтобы вечно любоваться красотой любимой куклы. Нина куклой и не была, но, оказавшись живым человеком, открылась ему со временем не такой, какую он ждал.
Для его — по-прежнему юношеского — ума Нина была слишком стара, и мудрость ее теперь отдавала смертной тоской. Ему было скучно и не видно путей, чтобы развеять эту скуку.
Я долго лежал, уставившись в третью полку, замечая, что мысль моя течет сама по себе, все более отдаляясь от сопровождающих ее эмоций. Словно землю из окна летящего над землей самолета, рассматривал я душу товарища по работе, замечая детали, но никак на них не реагируя. Затем, кажется, заснул…
* * *
Первый день в Москве, встреча с друзьями, куча новостей… Легкое опьянение, быстро перешедшее в довольно сильное… Первые прогулянные лекции, за ними вторые, третьи…
Наконец собираемся с духом, начинаем учиться. Лишь через неделю вспоминается Иваново поручение. Страшное искушение никуда не ходить, а потом что-нибудь наврать. Но нет! Уж назвался груздем — так полезай со своим уставом в чужой монастырь! Деваться некуда!
И, поднявшись однажды на полтора часа раньше соседей по комнате, я отправляюсь на улицу Фадеева, надеясь провернуть дело так, чтобы еще успеть к первой паре. Доезжаю до Менделеевской и выбираюсь на поверхность. (С Новослободской ближе, но я не хочу отказывать себе в удовольствии, если уж представился случай, пройтись по незнакомым московским районам.)
Несколько кривоколенных улочек, и я на месте. (Знаю, что в Москве есть Кривоколенный переулок, но на мой — саранский — взгляд, здесь едва ли не половине улиц можно дать такое название.) Раздеваюсь в гардеробе, надеваю поверх ботинок пластиковые бахилы и поднимаюсь по широкой лестнице на второй этаж. Занимаю очередь в регистратуру, опасаясь (и тайно надеясь), что когда до меня дело дойдет, дама в окошке скажет что-нибудь вроде «Пусть обращается сам». Однако чем дольше стою, тем меньше тревожусь: каждого выслушивают внимательно, просят подождать и потом, по мере получения информации, подзывают обратно и разъясняют все подробно и толково.
Наконец, моя очередь. Фамилия, имя, отчество больного? В каком году лежал? Кто, говорите, делал операцию? Боюсь, вам придется подождать: очень уж старые данные — скорее всего, дело сдано в архив.
Жду. Поглядываю на часы. О первой паре, похоже, придется забыть. Хорошо бы все-таки побыстрее, а то придется забыть еще и об обеде, а обед в жизни студента — фактор немаловажный! Наконец меня вызывают. Карточку вашего знакомого нашли, последним записям в ней — 26 лет. Что вы теперь хотите? Записаться на прием? Через три недели вас устроит? Прекрасно! 24-го ноября, в 9.30 утра. На листочке записывают время, номер кабинета и фамилию врача. Все! Я свободен. И даже могу позволить себе роскошь пройтись до института пешком!
Сессия, как обычно: слава Богу — без хвостов. Сажусь в поезд, идущий через Рузаевку. Так получается удобнее: и дешевле, и быстрее — «ГАЗель» подвезет гораздо ближе к дому, чем родной фирменный поезд.
На следующий день являюсь на работу, делюсь впечатлениями и отдаю Юртайкину бумажку со всеми инструкциями.
Собственно, с этого момента и начинается история, которую я хочу рассказать.
* * *
Иван, обрадованный результатом моей «разведки», написал заявление на отгулы и 23-го вечером отбыл в Москву.
26-го утром я явился на завод, переоделся, прошел на участок и тотчас увидел Ивана. Он сидел за столом, прозванным «курилкой», листал какую-то газету и начинать работу явно не спешил. Похоже было, что его переполняют впечатления и он жаждет ими поделиться.
Я присел рядом:
— Ну? Как съездил?
— О-о! Изменилась Москва! Я там лет двадцать назад был последний раз, — и Иван, как и я, начал свой рассказ издалека. Глаза его при этом предательски заблестели, и я предположил, что он не только вечером выпил, но и с утра уже позволил себе слегка похмелиться.
Словно желая развеять мои сомнения, Иван внезапно полез под стол:
— Налить 50 грамм?
Я отказался. (Вообще-то иногда подобное случалось, но сейчас я действительно не хотел.)
— Ну, а я налью себе!
Над столом разлился густой кисловатый запах.
— Самогон? — спросил я.
Он кивнул.
— Баба в соседнем подъезде продает. Без мужика живет, с ребенком. А квартиру обставила — не всякий сумеет! Сама гонит, сама продает.
Он запрокинул стаканчик и поморщился.
— В общем, принял меня Цыбин Анатолий Григорич, хирург. Во время операции он ассистентом был у Квитко. (Сам Квитко умер лет десять назад.) Вспомнил меня: я у него одним из первых был, говорит — ожидали трудный случай, а оказалось все нормально. Вообще-то Цыбин признался: я уж, говорит, думал, — вы умерли. Почему? — спрашиваю. Потому что приезжать перестали, говорит. Лев Борисыч, говорит, осложнений опасался. А как перестали приезжать, так он и решил, что умерли. У них ведь такого не бывает: кто раз в Бурденко попал, тот потом всю жизнь под наблюдением. Если не приезжают, так звонят хотя бы. Цыбин мне, кстати, тоже телефон дал. И рабочий, и домашний. Звоните, говорит, в любое время. Очень я заинтересовал его.
Иван сделал паузу, чтобы разжечь сигарету.
— Он со мной долго разговаривал. Не пьете, наверно, спрашивает? Ну, я отвечаю: не то чтоб пью, но выпиваю. И курите? — спрашивает. Покуриваю, — говорю. А что, нельзя? А он: откуда, говорит, я знаю? Наши пациенты не курят и не пьют в основном. А кто пьет и курит, те все уже умерли. Так мне, может, бросить? — спрашиваю. Он аж руками замахал: что вы, что вы! Ни в коем случае! Такой интересный случай! Уникальный, можно сказать! Мы вас под особое наблюдение возьмем, обследовать будем! Такого же не было никогда!
