Тогда наследники делят деньги. Сидят в гостиной. Оконца в шторах; висят в марле (лет двадцать не снималась марля) кенкеты и люстра, портреты. Стоит желтый, дубовый рояль, плюш на мебели вытерся, полысел. В комнату идут полосами синие сумерки. Наследники одеты экзотически: генерал в халате, расшитом золотом, с кистями; Сергей в черной николаевке, с бобром; Лина в душегрейке на зайце; Катерина, опекунша, старшая, с усами, — в осеннем мужском пальто, нижней юбке и валенках, — в доме холодно. На всех надеты драгоценности, — кольца, серьги, браслеты, колье.
Сергей говорят нехрабро:
— Теперь трудное, в сущности, время, — я предлагаю разделить сумму по количеству едоков.
— Я не наследник, — вставляет быстро генерал.
Константин отвечает с холодной улыбкой:
— Я не разделяю социальных взглядов. Надо разделить по количеству наследников.
Спорят. В окна идет синий вечер, перезванивают колокола. Соглашаются трудно, Катерина приносит самовар, все идут за своим солодским корнем и хлебом, пьют чай, довольные, что не надо ставить самовара.
Вдруг неожиданно-тоскливо говорит генерал:
— В том тюрнюре, что сейчас продали, я поручиком-женихом встретил впервые тетушку Ксению… Если так будет еще… Если бы мне сказали, что большевики пробудут еще год, — я застрелился бы. Ведь я страдаю. Ведь мне очень больно. А я старик… Не стоит жить.
И были очередные слезы. Плакал старчески генерал. Плакала, всхлипывая басом, усатая Катерина. Плакала Анна Андреевна. В углу, обнявшись, стояли две девушки и тоже плакали, — их молодость и пьяное вино девичества остались за бортом.
— Если бы возможно было, — говорит Катерина, — я бы стала расстреливать, всех.
Вошли дети Сергея, Кира и Ира. Лина сказала:
— Дети, возьмите себе белков.
Кира намазал хлеб маслом.
V
В небо взошел месяц. Звезды стали четкими, черствыми. Снега сини. Волга пустынна. Место у Старого собора глухо, безлюдно. Мороз кует, сковывает. Барышни Ксения и Елена, Сергей, генерал — идут к дому, кататься со взвоза на салазках. Константин уходит в город, в клуб кокаинистов, — кокаиниться, говорить сусальные мудрости и целовать руки женщин, пропахших телом. Леонтьевна, домработница из биржи, циклоп, ложится в кухне на лавку, молится перед сном и засыпает, почив от дня, — степенная, скандальная.
Генерал стоит у крыльца. Сергей втаскивает наверх салазки, садятся трое в ряд, — Ксения, Елена и он, — и мчатся по скрипучему снегу вниз, на волжский лед. Санки летят стремительно, в снежных брызгах и скрипе, в колком, захватывающем дыхание морозе.
Мороз жестокий, жесткий, парной. Генерал хохлится, как воробей, мерзнет, кричит с крыльца:
— Сергей! Сегодня такой мороз, что обязательно лопнут водопроводные трубы. Надо установить на ночь дежурство.
Быть может, Сергею, тоже почти старику, в быстром саничном беге грезится счастье, — он кричит:
— Пустяки!
И вновь стремительно катится вниз от Старого собора, на Волгу, за барки и пароходы, к простору синих льдов, горящих зыбкими снежинками.
Но генерал уже взволнован. Он идет в дом, поднимает всех на ноги:
— Господа! Если мы не будем понемногу спускать воду, водопровод замерзнет — трубы лопнут. Мороз — двадцать семь,
— Но ведь кран в кухне. Там спит Леонтьевна, — говорит Лина.
— Разбудить!
— Нельзя!
— Ерунда.
Генерал идет в кухню, тормошит Леонтьевну, объясняет.
Леонтьевна вопит:
— Я в биржу пойду! Не дают спать! Лезут к нераздетой женщине.
Лина лепечет за Леонтьевной:
— Она в биржу пойдет! Не дают спать! Лезут к женщине…
Прибегает Сергей.
— Оставьте, пожалуйста. Я отвечаю. Дайте Леонтьевне спать!
Генерал говорит обиженно:
— Конечно, я не наследник.
VI
Над степью, над Волгой, над городом идет ночь, идет мороз. В мезонине тоскуют Ксения и Елена. Генерал не может уснуть. Константин приходит поздно, бесшумно пробирается к Леонтьевне. В окна дома идут синие лунные пласты света.
Водопровод за ночь промерз и лопнул.
Саратов, январь 1919 г.
