— Никто не собирается вас расстреливать, юноша. — раздался голос от двери. Голос…. профессорский, иначе не назвать. — Вы теперь достояние Рейха. Будь у нас Святой Грааль, вы б равнялись по ценности с ним.
Представитель Абвера покосился в сторону бесшумно открывшейся двери, а затем на коллегу из СД. Фон Рок пожал плечами.
Сев напротив рыдающего парня незнакомец грустно улыбнулся, выложил на стол портсигар, и спросил:
— Курите?
— Не-ет, это вредно… — юный Геббельс нашел в себе силы ответить. — Повесите, да? Лучше…
Парень захлебнулся.
— Лучше расстреляйте, это не так страшно.
— Да почему мы вас должны вешать? — развеселился гость. — Вы же еще ничего такого не сделали.
Ответа он и не ждал, поэтому продолжил:
— Кстати, меня зовут Карл Мария Вилигут, бригаденфюрер. Тезки, можно сказать, геноссе. Господа, что ж вы запугали молодого человека до такого состояния? Он нас неизвестно за кого принимает. За чудовищ каких-то просто.
Юноша склонился к прикованным рукам, вытер слезы и смог наконец разглядеть вошедшего, который как раз сейчас пытался поудобнее пристроиться на стуле. Это оказался уже далеко не молодой мужчина, с редкими волосами зачесанными назад и обильно сдобренными сединой. Щеточка усов под мясистым носом-картофелиной тоже была, что называется, «соль с перцем». Впрочем, несмотря на явную старость и некоторую полноту, в нем чувствовалась стать и выправка боевого офицера, кем собственно он и был.
— Известно за кого вас все принимают. — Карл шмыгнул носом. — За военных преступников.
Все три офицера ошарашено уставились на него.
— Извольте объясниться, knaube.[4] — процедил Борг. — Такие слова могут вам дорого стоить.
— Куда уж дороже? — мальчишка снова наклонился и вытер глаза. — Двадцать миллионов одних только немцев в землю закопали. И остальных примерно вдвое больше.
— Двадцать мил… — у Вилигута пресеклось дыхание. — Это с кем же мы так воевали?
— Со всеми. — буркнул Карл. — Кроме итальянцев и японцев.
— Что, и с русскими тоже? — изумился фон Рок. — У нас же с ними общих границ нет.
— Это пока нет. А первого сентября следующего года мы нападем на Польшу…
Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, 8
08 ноября 1938 г., около половины шестого вечера
— Черт возьми, чему наши потомки учат детей в школах? — Гейдрих в раздражении бросил на стол несколько машинописных листов. — Скажите, фон Рок, если бы ваш сын обладал такими же знаниями о прошлой войне, что бы за оценки у него были?
— При всем моем уважении, группенфюрер, Мартин учиться в военном учебном заведении, у них есть соответствующая дисциплина. А этот мальчик… — штурмгауптфюрер пожал плечами. — Удивительно то, что он знает настолько много о проигранной войне. Таково свойство человека — гордится победами и стараться забыть о поражениях. Государство же состоит из людей. Многие ли сейчас помнят в Рейхе про… Ну, скажем, про Гроссегерсдорф?
Шеф СД хмыкнул.
— Это было все же поболее лет назад, штурмгауптфюрер. Впрочем, вероятно вы правы. Да и много ли можно узнать за полуторачасовой допрос? Ну, а каковы ваши личные впечатления об объекте, фон Рок?
— Скорее положительные. Он довольно умен, физически хорошо развит, честен. Смел.
— Даже так? Смел? Поясните, с чего вы это взяли? — потребовал Гейдрих.
— Назвать военными преступниками людей, которые вправе поставить его к стенке без всякого суда — он это, заметьте, отлично осознавал, — это или глупость, или смелость. Глупым он не кажется.
— Хорошо. — группенфюрер кивнул. — Что-то еще?
— Пожалуй, да. Этот Карл, как бы поточнее выразиться, слишком иной. Те ценности, те моральные устои на которых он воспитывался, непомерно чужды не только Рейху, но и Англии, Франции, США и СССР вместе взятым. — фон Рок вздохнул. — Тяжело ему придется, когда придет время стать обычным гражданином Рейха.
— Ба, вы становитесь сентиментальным, штурмгауптфюрер? — Гейдрих усмехнулся. — Пускай об этом голова болит у «Аненербе». Недели не пройдет, как они наложат на него свои лапы.
Берлин, улица Тирпиц-Уфер, 72–76
08 ноября 1938 г., около шести вечера
— Значит, решил что шествие факельщиков, это парад педерастов? — Франц Вильгельм Канарис хохотнул. — Непременно надо сообщить Гиммлеру, за кого в будущем приняли бы бравых эсэсовцев, хотя рейхсфюрер, боюсь, не оценит.
Ансельм Борг ухмыльнулся, представив лицо руководителя СС после получения такой новости.
— Ну-с, что еще удалось выяснить? — шеф Абвера продолжил быстро просматривать протокол допроса Карла Геббельса. — Прямо какой-то набор из незнания и склероза, честное слово. Так, в следующем году мы разделим Польшу с Советами, а перед этим окончательно оккупируем Чехословакию? Ну, для меня это не новость… Хм, ну страны Бенилюкса это понятно, не пробивать же линию Мажино лбом, а в Норвегии и Дании мы что забыли? Франция… За месяц или чуть больше? Резво, резво… О! «С англичанами мы воевали на море и в воздухе, и еще — в северной Африке, но победить не смогли. А 22 июня 1941-го года, рано утром, Германия напала на Советский Союз. Зимой этого же года наши войска вышли к Москве, но взять ее не смогли. Потом, кажется в 1942-м, была катастрофа под Сталинградом, и 8 мая 1945-го Берлин был взят, а Германия капитулировала. Англичане и американцы, высадившиеся в Нормандии в 1944-м, кажется, месяц не помню, оккупировали западную, а русские — восточную Германию». Охренеть как подробно!
— Ну, господин адмирал, мальчик ведь и не планировал стать историком. — пожал плечами фрегатенкапитан Борг.
— Да, я видел. — Канарис невесело усмехнулся. — Единственное что радует, что и в той Германии молодежь совсем не прочь связать свою судьбу с флотом. Пускай и торговым.
Берлин, Унтер ден Линден, 6
08 ноября 1938 г., около семи вечера
На филологическом факультете Университета Фридриха Вильгельма III — одного из старейших университетов Германии — было тихо. Разбежались уже по домам неугомонные студенты, разошлись закончившие рабочий день аспиранты и преподаватели. Погас свет в аудиториях и кабинетах, коридорах и хранилищах, и лишь в одной из лабораторий, где преподаватели от Аненербе работали со старинными текстами, сейчас находился пожилой мужчина, напряженно вглядывающийся в лежащий перед ним черный продолговатый брусок, размером меньше ладони.
«И почему во времена моей юности не было синематографа? Особенно такого?» — Вилигут задумчиво наблюдал за тем, что происходило на маленьком экране «рации». Из динамиков прибора раздавались страстные стоны и вскрики: «Да! Ахххх… Это фантастика!»
«Действительно ведь, фантастика. — невесело усмехнулся про себя человек, носящий прозвище «Распутин Гитлера». — Тут ночей не спишь, изучаешь старинные манускрипты, рунические тексты расшифровываешь, экспедиции во все концы света посылаешь — только бы в тайны грядущего проникнуть. А оно, грядущее это, берет, и сваливается тебе прямо на голову, в образе молодого и симпатичного парня, эталона нордической расы просто. Немецкий его, правда, довольно своеобразен: поди пойми, что плеер, это патефон, а байкер — банальный велосипед. Однако, ничто не стоит на месте, любой язык меняется. А то, что в сторону английского меняется, так в наших руках теперь все это исправить».
Утешив себя подобным образом, Вилигут вновь поглядел на изображение.
«Довели Рейх до непотребства. Вместо солдат парады устраивают гомосексуалисты, молодежь, вместо учебы смотрит такие вот, с позволения, фильмы. Нет, я не ханжа, все это естественно и в человеческой природе, но где тут сюжет? Принято в будущем откровенные сцены так показывать — сколько угодно. Даже полезно где-то. Но ведь составлять из одних только таких сцен целый фильм, это значит его полностью обесценить. Синематограф, это искусство, все же».
Старый эзотерик еще не знал, что благодаря Голливуду, кино уже давно перешло из разряда предметов духовного плана, в разряд товаров потребления быдлом.
«Какое бесстыдство, какой порок. — подумал Вилигут, глядя как муж с сантехником одновременно пользуют жену первого. — Непременно надобно будет сегодня заглянуть в бордель».
Берлин, тюрьма Шпандау
09 ноября 1938 г., четверть одиннадцатого утра
Сегодня Карла приковывать не стали, хотя допросная была все та же. Впрочем, и народу среди допрашивающих, прибавилось — кроме знакомых уже ему фон Рока, Борга и Виллигута появились еще двое. Один, в форме оберштурмфюрера СС, скучал в углу, казалось бы даже не замечая происходящего, второй, довольно молодой мужчина в гражданском костюме, представился как Конрад Цузе[5] и, даже, энергично пожал Карлу руку.
