Трамвай же идет до ближнего моста — о том, что есть МОСТ, я уже говорила. А там уже ждет вертолет без окон и дверей. Еще одно круговое движение — лопастей.
И здесь, на мосту, неожиданно возникает стремительно расходящаяся вертикаль вертолет — вверх, человек — вниз, с моста. Но и наверху, и внизу — круги.
Холодный пот, расходятся круги…
Избежать невозможно. И, что еще более соответствует логике тоталитаризма, смерть настигает стремительно и неуклонно «Колесо вращается быстрей».
SUMMA. В песне «На Черный День» смерть представлена как круг и балаган. Персонажи Смерти (персонажи балагана), карусель, калейдоскоп, колесо, плаха, попугай с билетиком. Это персонажи судьбы и они так или иначе «круглые».
Жизнь предстает как прямоугольник и как убогий интерьер провинциальной мелодрамы конца девятнадцатого века: поеденная молью шаль, игральные карты (прямоугольнички), бильярдный стол, сани.
Жизнь НЕЖИЗНЕСПОСОБНА в силу своей прямоугольности — природа стремится к округлению углов, к шару. Не открытое провозглашение («Друзья, давайте все умрем») неизбежности смерти, а глубинная логика всего мироздания — вот что создает трагичность мира Янкиной песни. Жизнь неизбежно умрет, потому что жизнь искусственна. Смерть торжествует, потому что обнаруживает себя во всем:
А ты кидай свои слова в мою ПРОРУБЬТы кидай свои ножи в мои двери,Свой горох кидай горстями в мои стены,Свои зерна в зараженную почвуНа переломанных кустах клочья флагов,На перебитых фонарях обрывки петель,На обесцвеченных глазах мутные стекла,На обмороженной земле — белые камниКидай свой бисер перед вздернутым рылом,Кидай пустые кошельки на дорогу,Кидай монеты в полосатые кепки,Свои песни в распростертую ПРОПАСТЬВ моем углу засохший хлеб и тараканы,В моей ДЫРЕ цветные краски и голосВ моей крови песок мешается с грязью,А на матрасе позапрошлые рукиА за дверями роют ЯМЫ для деревьев,Стреляют детки из рогатки по кошкам,А кошки плачут и кричат во все горло,Кошки падают в пустые КОЛОДЦЫА ты кидай свои слова в мою прорубь,Ты кидай свои ножи в мои двери,Свой горох кидай горстями в мои стены…
Здесь смерть принимает обличие ямы, дыры, колодца — это пропасть, приветливо ожидающая человека («распростертая пропасть», с распростертыми объятиями).
Основная тема песни — безнадежность.
Как мне представляется, персонажей здесь двое: во-первых, «я», и во-вторых, «ты».
«Ты» явно моложе «меня». Запал у «тебя» еще есть, энергия еще хлещет, еще не иссякло стремление что-то делать. «Я» подбадриваю «тебя»- конечно, все, что «ты» делаешь — бесполезно («я»-то это знаю!), но — делай. А вдруг что-нибудь да прорастет?
Бесполезность «твоих» действий не выражена явно, СЛОВАМИ, но поддержана традиционным ассоциативным строем. Какие действия исстари считаются бесполезными? Как об стенку горох, «вышел сеятель сеять, и иное упало при дороге», метать бисер перед свиньями.
А «я» призываю «тебя» продолжать это делать, внутренне уже обрекая «твои» действия на поражение.
Но может быть пока «ты» еще имеешь силы это делать может быть.
Второй персонаж, «я» — не просто потерпел поражение. Он находится в мире, где бесполезность любого действия, где всякая разруха не просто присущи бытию, они ВОЗВЕДЕНЫ В КВАДРАТ.
Кусты не просто переломаны — на них еще и КЛОЧЬЯ флагов. Фонари не просто перебиты — на них не просто кого-то повесили — уже и трупы сняли, обрезав веревки. Глаза не просто обесцвечены — они еще и скрыты за мутными стеклами. Хлеб не только засох, но и погрызен тараканами. В крови не только песок, но и грязь. Руки не ВЧЕРАШНИЕ, а позапрошлые, позавчерашние.
И весь мир постепенно валится в пропасть, вслед за словами деревья — в ямы, кошки — в колодцы.
Но «ты» продолжай кидать. Продолжай. Голос из ямы, из пропасти. Пока хоть один кидает — может быть… может быть…
Принципиальный антигуманизм Янкиного творчества — это принципиальный антигуманизм нашего времени. Этот мир таков, что его совершенно не жаль — «Гори, Гори Ясно».
Мир в этой песне — дом. В определенной степени поддержанный традиционной сказкой «Кошкин дом». Кстати, это выражение иногда обозначает «сумасшедший дом»: «Ну, это просто кошкин дом какой-то!».
Кошка легко заменятся козой, а коза — козлом. На «козла» же охотно наматываются совершенно иные значения, за «козла» и в морду дать можно, что и происходит.
Дом напился и подрался,Дом не помнит, кто когоКозлом впервые обозвал…[1]
Этот «дом» спасать определенно не хочется. Хозяин — козел:
Дом горит — козел не видит,Дом горит — козел не знает,Что козлом на свет родился,За козла и отвечает…
Деструкт приветствуется настолько, что не жаль даже самое себя. Частушка, вплетенная в песню о пожаре «кошкиного дома»:
На дороге я валялась,Грязь слезами разбавляла,Разорвали нову юбку,Да заткнули ею рот, —
полностью лишена самосострадания. Да и насрать то на меня, НА ТАКУЮ! Да на всех насрать, лишь бы только весь этот козлиный дом наконец сгорел дотла!
С заткнутым ртом, видимо, изнасилованная и избитая, героиня радостно выкликает «Гори, тори ясно!»:
Лейся песня на просторе,Залетай в печные трубы,Рожки-ножки черным дымомПо красавице землеСолнышко смеетсяГромким красным смехом,Гори, гори ясно,Чтобы не погасло!
Печные трубы, печи — то, что остается после выгоревшего деревенского дома. То, что развалится последним. От козлика же, к величайшей радости всего мира, остались «рожки да ножки», да и те скоро будут развеяны черным дымом. И земля, освобожденная от козла, от дома, от всей этой гадости (из которой Янкина героиня НЕ ИСКЛЮЧАЕТ И СЕБЯ), вновь становится «красавицей». И солнышко весьма одобряет это дело, более того — солнце связано с пожаром оно КРАСНОЕ.
Я запуталась. Для чего я начала эту телегу ДОКАЗАТЬ, что мне нравится Янкино творчество. Ну, и что это доказывает?
Примечания
1
У Янки:
«Дом горит, козел не видит
Он напился и подрался,
Он не помнит, кто кого
Козлом впервые обозвал».
