Надеюсь, что один зоил* не похвалил бы сего места, особливо ж нового, разительного сравнения чувствительных сердец, которые всегда стремятся к любви, с цветком подсолнечником, всегда клонящимся к солнцу. Надеюсь, что некоторые милые мои читательницы вздохнули бы из глубины сердца и велели бы вырезать сей цветок на своих печатях.
"Конец главе!" - скажет читатель. Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом*; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались дервые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила, небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: "Люблю тебя, маменька!" и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
Слова мои текли бы рекою, если бы я только хотел войти в подробности; но не хочу! не хочу! Мне еще многое надобно описывать; берегу бумагу, внимание читателя, и... конец главе!
Глава IV
КОТОРАЯ НАПИСАНА ТОЛЬКО ДЛЯ ПЯТОЙ
Государи мои! Вы читаете не роман, а быль: следственно, автор не обязан вам давать отчета в происшествиях. Так было точно!.. - и более не скажу ни слова. Кстати ли? У места ли? Не мое дело. Я иду только с пером вслед за судьбою и описываю, что творит она по своему всемогуществу, - для чего? спросите у нее; но скажу вам наперед, что ответа не получите. Семь тысяч лет (если верить хронографам*) чудесит она в мире и никому еще не изъяснила чудес своих. Заглянем ли в историю или посмотрим, что вокруг нас делается: везде сфинксовы загадки*, которых и сам Эдип не отгадает. - Роза вянет, терние остается; столетний дуб, благодетель странников, падет на землю от громового удара; ядовитое дерево стоит невредимо на своем корне. Петр Великий, среди благодетельных замыслов для отечества, хладеет в объятиях смерти; ничтожный человек нередко два эаза из века в век переходит. Юный счастливец, которого жизнь можно назвать улыбкою судьбы и природы, угасает в минуту, как метеор; злополучный, ненужный цля света, тягостный для самого себя живет и не может дождаться конца своего... Что ж нам делать? Плакать, у кого есть слезы, и хотя изредка утешаться мыслию, что Ьдешний свет есть только пролог драмы!
Глава V
ПЕРВЫЙ УДАР РОКА
Дунул северный ветер на нежную грудь нежной родительницы, и гений жизни ее погасил свой факел!.. Да, любезный читатель, она простудилась, и в девятый день с мягкой постели переложили ее на жесткую: в гроб - а там и в землю - и засыпали, как водится - и забыли в свете, как водится... Нет, поговорим еще о последних ее минутах.
Герой наш был тогда семи лет. Во всю болезнь матери он не хотел идти прочь от ее постели; сидел, стоял подле нее; глядел беспрестанно ей в глаза; спрашивал: "Лучше ли тебе, милая?" - "Лучше, лучше, - говорила она, пока говорить могла, - смотрела на него: глаза ее наполнялись слезами смотрела на небо - хотела ласкать любимца души своей и боялась, чтобы ее болезнь не пристала к нему - то говорила с улыбкою: "Сядь подле меня", то говорила со вздохом: "Поди от меня!.." Ах! Он слушался только первого; другому приказанию не хотел повиноваться.
Надобно было силою оттащить его от умирающей. "Постойте, постойте! кричал он со слезами. - Маменька хочет мне что-то сказать; я не отойду, не отойду!.." Но маменька отошла между тем от здешнего света.
Его вынесли, хотели утешать: напрасно!.. Он твердил одно: "К. милой!", вырвался наконец из рук няни, прибежал, увидел мертвую на столе, схватил ее руку: она была как дерево, - прижался к ее лицу: оно было как лед... "Ах, маменька!" - закричал он и упал на землю. Его опять вынесли, больного, в сильном жару.
Отец рвался, плакал: он любил супругу, как только мог любить. Сердцу его известны были горести в жизни; но сей удар судьбы казался ему первым несчастием...
С бледным лицом, с распущенными седыми волосами стоял он подле гроба, когда отпевали усопшую; рыдая, прощался с нею; с жаром целовал ее лицо и руки; сам опускал в могилу; бросил на гроб первую горсть земли, стал на колени; поднял вверх глаза и руки; сказал: "На небесах душа твоя! Мне недолго жить остается!" и тихими шагами пошел домой. Сын его лежал в забытьи; он сел подле кровати и думал: "Неужели и ты пойдешь вслед за матерью? Неужели вы меня одного оставите?.. Да будет воля всевышнего!" Леон открыл глаза, встал и протянул к отцу руки, говоря: "Где она? где она?" - "С ангелами, друг мой!" - "И не будет к нам назад?" - "Мы к ней будем". - "Скоро ли?" - Скоро, друг мой; время летит и для печальных". Они обнялися, заплакали: старец лил слезы вместе с младенцем!.. Им стало легче.
И ты, о благотворное время! Спеши излить целебный свой бальзам на рану их сердца! И ты, подобно Морфею, рассыпаешь маковые цветы забвения: брось несколько цветочков на юного моего героя: ах! он еще не созрел для глубокой, беспрестанной горести; и много, много еще будет ему случаев тосковать в жизни! Пощади его младенчество! Не забудь утешить и старца: он был всегда добрым человеком; рука его, вооруженная лютым долгом воина, убивала гордых неприятелей, но сердце его никогда не участвовало в убийстве; никогда нога его, в самом пылу сражения, не ступала бесчеловечно на трупы несчастных жертв: он любил погребать их и молиться о спасении душ. Благотворное время! Успокой старца, дай ему еще несколько мирных лет, хотя для того, чтобы он мог посвятить их на воспитание сына. Пусть иногда воспоминают они о любезной, но без тоски и страдания; пусть удар горести изредка отдается в их сердце, но тише и тише, подобно эху, которое повторяется слабее, слабее, и наконец... замолкает.
Читатель! Я хочу, чтобы мысль о покойной осталась в душе твоей: пусть она притаится во глубине ее, но не исчезнет! Когда-нибудь мы дадим тебе в руки маленькую тетрадку - и мысль сия оживится - и в глазах твоих сверкнут слезы - или я... не автор.
1799
Глава VI
УСПЕХИ В УЧЕНЬИ, ОБРАЗОВАНИИ УМА И ЧУВСТВА
Итак, летящее время обтерло своими крылами слезы горестных, и всякий снова принялся за свое дело: отец - за хозяйство, а сын - за часовник. Сельский дьячок, славнейший грамотей в околотке, был первым учителем Леона и не мог нахвалиться его понятием. "В три дни, - рассказывал он за чудо другим грамотеям, - в три дни затвердить все буквы, в неделю - все склады; в другую - разбирать слова и титлы*: этого не видано, не слыхано! В ребенке будет путь".
В самом деле, он имел необыкновенное понятие и через несколько месяцев мог читать все церковные книги, как "Отче наш"; так же скоро выучился и писать; так же скоро начал разбирать и печать светскую, к удивлению соседственных дворян, при которых отец нередко заставлял читать Леона, чтобы радоваться в душе своей их похвалами. Первая светская книга, которую маленький герой наш, читая и читая, наизусть вытвердил, была Езоповы "Басни": отчего во всю жизнь свою имел он редкое уважение к бессловесным тварям, помня их умные рассуждения в книге греческого мудреца, и часто, видя глупости людей, жалел, что они не имеют благоразумия скотов Езоповых.
Скоро отдали Леону ключ от желтого шкапа, в котором хранилась библиотека покойной его матери и где на двух полках стояли романы, а на третьей несколько духовных книг: важная эпоха в образовании его ума и сердца! "Дайра, восточная повесть", "Селим и Дамаснна", "Мирамонд", "История лорда N" - всё было прочтено в одно лето, с таким любопытством, с таким живым удовольствием, которое могло бы испугать иного воспитателя, но которым отец Леонов не мог нарадоваться, полагая, что охота ко чтению каких бы то ни было книг есть хороший знак в ребенке. Только иногда по вечерам говаривал он сыну: "Леон! Не испорти глаз. Завтре день будет; успеешь начитаться". А сам про себя думал: "Весь в мать! бывало, из рук не выпускала книги. Милый ребенок! Будь во всем похож на нее; только будь долголетнее!"
Но чем же романы пленяли его? Неужели картина любви имела столько прелестей для осьмй- или десятилетнего мальчика, чтобы он мог забывать веселые игры своего возраста и целый день просиживать на одном месте, впиваясь, так сказать, всем детским вниманием своим в нескладицу "Мирамонда" или "Дайры"? Нет, Леон занимался более происшествиями, связию вещей и случаев, нежели чувствами любви романической. Натура бросает нас в мир, как в темный, дремучий лес, без всяких идей и сведений, нос большим запасом любопытства, которое весьма рано начинает действовать во младенце, тем ранее, чем природная основа души его нежнее и совершеннее. Вот то белое облако на заре жизни, за которым скоро является светило знаний и опытов! Если положить на весы, с одной стороны, те мысли и сведения, которые в душе младенца накопляются в течение десяти недель, а с другой - идеи и знания, приобретаемые зрелым умом в течение десяти лет, то перевес окажется, без всякого сомнения, на стороне первых. Благодетельная натура спешит наделить новорожденного всем необходимым для мирского странствия: разум его летит орлом в начале жизненного пространства; но там, где предметом нашего любопытства становится уже не истинная нужда, но только суемудрие, там полет обращается в пешеходство и шаги делаются час от часу труднее.
