Пассажир бросает еще один опасливый взгляд в окошечко. Финиш все ближе. Уже виден триколор над зеленой милицейской крышей. Нельзя терять ни секунды.
– Короче, запоминай номер, он простой. – Мужик диктует семизначное число. – Это мобильник. Запомнил?
– Не, нереально. Повтори.
– Тьфу ты! – Он еще раз назвал номер. – Спросишь Пашу. Скажешь, что у меня проблемы.
– Стоп, – резонно перебивает трудящийся, – у кого «меня»?
– У Валеры. Пусть скидывает товар. Срочно. Он знает, о чем базар. Сделаешь?
– Мин-н-нутчку, Валерий. Позвонить не сложно, а как насчет призового фонда? Я плохо понимаю, где смогу получить лавэ. Или мне переведут его на сберкнижку?
– Паша заплатит. Скажи, Валера велел.
– А ежели не заплатит? Я не знаю, что там у вас за варианты, брат, но лишний раз рисковать перед ментовкой не резон. Сам пойми, не мальчик уж. Не, мне не жалко, все сделаю, но… благодарность вперед.
– Хорошо, хорошо. Забейте «стрелку», Паша принесет деньги, после передашь мои слова. Не ссы, не наколем.
– А чего мне ссать? Я уже. Лишь бы выпустили. Если пятнадцать суток припаяют – извини. Ищи другого почтальона Печкина.
«Козлик» притормаживает, трясется, словно в оргазме, и замирает.
– На выход!
Мелкий хулиган уже не хулиганит. Понимает: чем больше качаешь права, тем дольше будешь париться в застенках. А у хулигана теперь есть благородная и материально выгодная цель. Ради пяти тысяч можно и гордостью поступиться. Покорно проходит в отдел, понурив буйну голову, словно больной на процедуру. Второго арестанта сержанты подхватывают под руки и жестко сопровождают, видимо опасаясь, что он покажет какой-нибудь фокус из арсенала Джеки Чана. В дежурной части его сразу определяют в отдельный кабинет, оборудованный тяжелой дверью с мощными запорами и маленьким окошечком.
– А это что за пельмень? – лениво интересуется дежурный у прибывших коллег, кивая на волосатика с разбитым носом.
– Ссал на улице. Внагляк. Люди ходят, а ему по хер. Болт достал и сливает. Да еще махач устроил, Женьке в челюсть дал. Еле стреножили.
– Ну и на кой он мне здесь нужен с разбитым носом?.. Кровью изойдет, загнется, а мне отвечать!
Опытный дежурный, видимо, уже сталкивался с побочными эффектами демократии и не собирался рисковать погонами из-за всякой швали.
– Андрееич, да ты чего?! – справедливо возмутился получивший в челюсть сержант. – Да ни хрена с ним не случится! А завтра на сутки[1] оформим!
– Мне одного выговорешника хватило. Тоже вот одного с разбитой губой привезли, а он дуба дал. Сколько раз повторять: сначала научитесь бить, а потом бейте.
Трудящийся, уловив настроение офицера, застонал и завалился на скамейку.
– Во, уже загибается.
– Да он придуривается.
– Короче, везите его в травму, пусть освидетельствуют. Битого не возьму.
– Да мы ж только оттуда, Андрееич! Бензин и так на нуле!
– На трамвае везите. Или сами с ним разбирайтесь.
– Ладно.
Сержант приподнял задержанного за воротник куртки, потом рывком поставил на ноги, прислонил к стене и резко зарядил кулаком в подбрюшье:
– В демократических странах власть уважают, пидор.
Мужик закашлялся, согнулся в поясе и эффектно, как в блокбастерах, рухнул на пыльный пол.
– Да не здесь, не здесь! Сдурели?! – справедливо возмутился дежурный. – За гараж тащите! И без последствий. У меня.
Сторонники демократии, не дожидаясь, когда упавший предмет надумает подняться, умеючи подхватили его под руки и поставили на ноги. За гараж так за гараж. Там тихо, уютно, комфортно. Расстреливай – никто не услышит. И никаких формальностей и протоколов. Все для клиента!
Коридор, лестница, крыльцо, двор. Стенд «Их разыскивает милиция», но вместо ориентировок – яркий текст объявления: «Сдаются рекламные площади. Дешево. Тел. 02».
Едва конвойные оказались за упомянутым гаражом, чью металлическую стену украшали подозрительные вмятины и пятна, задержанный резко вырвался и боднул головой одного из них в грудную клетку:
– Офонарел?! На фига нос разбил, дровосек?! Договорились же – для блезиру!
Голос вполне трезвый, даже серьезный.
Стражи порядка переглядываются, обдумывая услышанную фразу, но смысл все равно ускользает.
– Какого блезиру, пугало?..
Второй добавляет философскую реплику, которую вытерпит не всякая бумага (разве что туалетная).
– А вас чего, не предупредили? – в свою очередь удивляется мелкий хулиган.
Еще один перегляд. Загадка на сообразительность. Ответ найден быстро, как и положено тем, кто охраняет людской покой:
– Зубы заговаривает, козел!.. Да еще бодается! Получи!!!
– А-а-а!!!.. Больно… Не на… Пого…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Коля со школьной скамьи имел тягу к лицедейству. Не страсть, а именно тягу. Возможно, эта склонность генетически передалась ему от бабушки по материнской линии. Когда-то она была ведущей артисткой (да что там – настоящей примой!) в драматической студии при заводском Доме культуры, где возглавляла отдел театрального творчества. И даже выйдя на пенсию, не оставила любимого увлечения, скрашивавшего серый, как портянка, социалистический быт. Иногда она брала на репетиции внука.
Когда грянула перестройка, студию прикрыли, как не приносившую прибавочной стоимости. Театралы пробовали найти другое помещение, но безуспешно – свободные площади большинства народно-культурных учреждений цинично сдавались под челночную торговлю. В девяностом, когда Коле исполнилось восемнадцать, бабушка умерла, сильно простудившись. Даже в бреду она повторяла реплики из пьесы «Оптимистическая трагедия»…
В Колиной школе тоже была студия, которой руководил учитель истории – страстный театрал и любитель ларечного пива. Правда, ничего грандиозного там не ставили. Так, небольшие отрывки из классических пьес или стихотворно-танцевальные номера к каким-либо праздникам. Под бабушкиным влиянием Коля записался в студию и блистал на школьной сцене, зарабатывая аплодисменты у женской половины и насмешки у мужской – настоящий пацан должен биться на футбольной площадке или на боксерском ринге, а не читать бестолковые стишки и монологи. Правда, когда на ноябрьские праздники он проорал со сцены Маяковского, так, что затряслись стекла в актовом зале, к артисту прониклись уважением.
Родители тоже неоднозначно относились к увлечению сына. С одной стороны, хорошо, что он не болтается бесцельно со сверстниками по подъездам, а занимается делом, а с другой – дело уж больно несерьезное, в жизни не пригодится. Но бабушка мощной грудью встала за защиту внука: «Что значит – не пригодится?! Поступит в театральный, станет актером!»
– Ну и что это за профессия – актер? – возражал отец, всю жизнь пахавший возле заводского станка. – На елках новогодних кривляться да тамадой на свадьбах халтурить.
– Почему на елках?! – возмущалась бабушка. – В театре работать! В кино сниматься!
– В театрах сейчас с голоду ноги протянешь. А в кино все места заняты. Да и не поступить ему без блата.
– Захочет – поступит, – загадочно улыбнулась бабушка, – лишь бы желание было…
Вот с желанием у Коли как раз и возникли проблемы. Мучительно терзали противоречия. Прежде чем тащить документы в приемную комиссию, стоило всё хорошенько обдумать и взвесить. Гены генами, но батя прав: не мужское это дело – по сцене скакать. И как там всё еще сложится? Одно дело, если в звездную обойму попадешь или крутому режиссеру приглянешься. А если не повезет? Тогда так и будешь до пенсии поднос на сцену выносить в захолустном театре. Или в рыжем парике Иванушку-дурака на елках играть. Голливудской внешностью Коля не обладал. Никакой харизмы в облике. На героя-любовника точно не тянул. Скорее на героя-неудачника. А тезис: «нет плохих ролей, есть плохие актеры» – хорош в теории. Взять того же Тома Круза. Говорят, на театральной сцене он ноль круглый, двух слов связать не может, при этом у кинопродюсеров нарасхват. Потому что сладкий красавчик с орлиным профилем. А у Коли шнобель как шнобель. Не орлиный.
К тому же помимо лицедейства существовала еще одна тяга. Тайная. Нечаянно подцепленная в процессе запойного чтения книг и просмотра кинофильмов определенной направленности. Детективно-шпионской. Рациональный Шерлок Холмс с трубкой и скрипкой, свойские парни Жеглов с Шараповым, комиссар Мегрэ, усатый Пуаро, невозмутимые Штирлиц-Исаев и Джеймс Бонд дружно манили влиться в их сыщицко-джентльменскую компанию. И хотя подобная литература была в застойное время страшенным дефицитом, она все же пробилась к неокрепшему морально подростку и оказала на него свое тлетворное влияние. «Собаку Баскервилей» подросток прочел восемьдесят раз, выучил текст до запятой, но все равно перечитывал раз за разом, все глубже погружаясь в Гримпенскую трясину. Даже отечественные героико-показатель-ные сборники типа «Серые шинели» или «Как веревочке ни виться» были настоящим праздником, ради которого не жалко и школу прогулять.
