В еврейском сознании был третий элемент — земля. И вот в 1948 г. еврейский народ предстал перед всем миром в современной форме национальною государства, в значительной мере светского, пользующеюся полной независимостью, которую он потерял во время ассирийского, а затем вавилонского завоевания, предстал на территории, практически уничтоженной со времен иудейских войн Тита и Адриана. Согласно закону о возвращении, еврейское государство было юридически учреждено как отечество всех евреев мира.
Страны под господством коммунистов признали Государство Израиль по разнообразным политическим причинам. Демократические страны признали его более прочно, так как, кроме политических мотивов, вырисовывались также мотивы, которые можно назвать религиозными. Рождалось чувство вины христианского мира, и ему предстояло расти и расти. Религиозное сознание «еврейского факта», на протяжении веков помраченное той направленностью, которую приняли толкование Писания и учение отцов Церкви, выходило на свет и терзало католический мир. Это стало отправной точкой решительного поворота, одним лишь из этапов которого был 2-й Ватиканский собор и который еще не завершен.
Западный мир принял, в основном без затруднений, новый образ, который создали сами евреи благодаря основанию Израиля. В частности, он принял тот факт, что евреи, всегда питавшие крайний патриотизм в отношении своих разнообразных отечеств в диаспоре, развивают второй патриотизм, обращенный к Израилю, причем речь шла об ином чувстве и об ином типе лояльности. Я готов сравнить это право с двойным патриотизмом, какого общественное мнение тогда не признавало ни за каким другим меньшинством; с привилегией, на этот раз чисто религиозной, полученной иудеями во времена Ирода Великого, когда их освободили от культа императора и имперской языческой религии.
Это новое сознание еврейского национальною облика обозначилось стихийным и прогрессирующим движением. Следует, однако, назвать важную дату — 1960 год. До тех пор патриотические чувства Израиля питались воспоминаниями о вооруженном сопротивлении нацизму. О восстании в варшавском гетто говорили охотнее, чем о пассивно пережитом геноциде. Процесс Эйхмана, задуманный израильскими властями как публичный и сенсационный, стал поворотной точкой. Катастрофа превратилась в событие центральное, а в некоторых отношениях основополагающее, в базу легитимности, Она стала отправной точкой правовой, нравственной, философской, богословской дискуссии, в которую во всем мире включились блистательные умы: Ханна Арендт, Раймои Арон, Гершом Шолем — список нескончаем.
Второе событие — доклад Хрущева в 1956 г. — привело к неизбежности сравнения. Знание о большевистском коммунизме как о преступной системе существовало с 1917 года. Но из-за мощности излучения, испускаемого самой идеей, из-за мастерства органов коммунистического движения в дезинформации и лжи, это знание не было «удостоверено» Толпы порядочных людей искренне отвергали его.
Нацистский секрет уничтожения европейских евреев — «простой» секрет, достигнутый классическими средствами: изоляция лагерей уничтожения, периодическая отправка на смерть исполнителей, взятых из числа жертв, присяга, связывающая персонал, руководивший уничтожением, сравнительная узость его личного состава. Большевистский секрет сложнее. Он тоже включал простую, классическую часть военно-полицейского характера. Но это ядро было защищено исключительно густым идеологическим туманом, который приводил к тому, что, даже если удавалось проникнуть в секрет, таящий в себе операции разрушения, утечку закупоривала всеобщая готовность к недоверию, и непроницаемая перегородка восстанавливалась чуть подальше. Были моменты, например, между Испанской войной и победой над нацизмом, когда знание о коммунизме за его пределами существовало разве что в головах нескольких индивидуумов, обычно бывших коммунистов, испытавших коммунизм на себе, бывших разочарованных и взбунтовавшихся леваков, большей частью неспособных передать свое знание, а часто — и додумать его до конца.
До 1956 г. прерывистая череда свидетельств, документированных и неопровержимых, оставалась как бы закупоренной в капсулу и не пользовалась доверием ни у академических авторитетов, стражей критического разума, ни у политиков, даже чуждых и враждебных коммунистической идее. Если бы они поверили, им пришлось бы произвести обширное преобразование своих концепции мира, потому что эти свидетельства (также было и со свидетельствами, просачивавшимися из-под господства нацизма) вводили их в неправдоподобную вселенную, подчиняющуюся особой, сбивающей с толку логике, и в поисках ориентиров им понадобились бы утомительные усилия. Вдобавок они не чувствовали себя в опасности. Для примера, вопрос о советских лагерях, поднятый Давидом Руссе незадолго до 1950 г, был встречен как скандальный. Сартру нетрудно было доказать, что раз концепция лагеря философски противоречит концепции социализма, то лагерей быть не может В 1948 г., во время процесса Кравченко, Маргарита Бубер-Нойман вызвала возмущенные отклики, заявив, что в немецком лагере существовали остатки права, которых не было в советском лагере, где она сидела, пока Сталин не выдал ее Гитлеру.
В докладе Хрущева не высказано ни малейшего раскаяния в отношении некоммунистических жертв коммунизма. Единственно истинное для него преступление сталинской системы, преисполняющее его негодованием, — крупномасштабная отправка на смерть верных коммунистов. И тем не менее это столь неполное признание просунуло соломинку в жесткий металл идеологии и вызвало трещину в стене, окружавшей секрет. Преступления против коммунистов, по мнению генерального секретаря, действительно заслуживали осуждения только в той мере, в какой они тормозили наступление светлого будущего и ослабляли коммунистическую власть. Но после доклада встали вопросы о преступлениях, совершенных коммунистами. Вся система в целом была подвергнута допросу, следствию, которое было открыто по законному подозрению и закрыть которое было невозможно. Следствие развивалось. хотя слабо и с перебоями, потому что коммунистическая власть сохранялась еще три с лишним десятка лет — период, почти такой же долгий, как тот, что отделял ее от рождения. На протяжении всего этого времени она твердо держалась полною отрицания, одновременно производя медленный демонтаж лагерной системы. «Архипелага ГУЛАГ» (1974) прозвучал как удар тарана в потайную дверь лжи. Но это был всего лишь текст — ему не хватало того, что в английских детективных романах называется the evidence of corps — доказательство трупом. На всей земле никто, кроме редких выживших, не видел коммунистических лагерей. Камбоджийские груды трупов — единственное исключение. Несмотря на все это, можно сказать, что к моменту падения коммунизма в секрет уже проникли, хотя «негативизм» в отношении всего, что говорится о коммунизме, остается куда сильнее, чем «негативизм», защищающий нацизм.
* * *
Итак, к середине 60-х годов ужасы века — нацизм и коммунизм — оба находились под обвинением. Но в одном ли и том же их обвиняли? Этот вопрос подлежит обсуждению, которое последует дальше.
Я разделил вопрос на несколько сегментов, что не слишком удобно, потому что из-за разрезов можно потерять из виду единство объекта. Я буду вести исследование под углом уничтожения, разрушения. Действительно, от нацизма и коммунизма осталось лишь то, что им сопротивлялось, например «диссидентская» литература. Остальное — сплошные развалины, нуждающиеся в разборке и расчистке. Разрушение материальное: живые люди превращены в трупы. Нравственное: честные и разумные души стали преступными, безумными, глупыми. Политическое: общество было вырвано из своих форм, переплавлено в соответствии с идеологическим проектом. Затем, оставив исторический анализ, надо будет возобновить то же расследование с точки зрения философии и богословия. Наконец, я вернусь к теме моей речи в Академии и опишу работу памяти. Заключение — это вопрос об уникальности Катастрофы.
Глава первая
ФИЗИЧЕСКОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ
Шесть названий
Прежде чем сопоставлять коммунистический и нацистский о»: та, следует произнести шесть слов: Освенцим, Белжец, Хелмно, Майданек, Собибор, Треблинка. Это шесть центров уничтожения евреев в «промышленных» масштабах. Типичная последовательность действий была такова: этап; селекция на выходе из вагонов; татуировка; немедленная отправка женщин, детей и нетрудоспособных в газовые камеры или могильные рвы. Такой последовательности, насколько мне известно, не встречалось в коммунистическом мире. Эти шесть названий нельзя произнести без того, чтобы на память не пришли документы, свидетельства, исследования, медитации, молитвы — попытки передать непередаваемое. Отталкиваясь именно от этою абсолюта, осмелюсь сказать метафорически от этого абсолютного нуля, взятого как предел любых прежде существовавших мерок, можно попытаться оцепить физическое уничтожение, производившееся коммунистическим строем.
