— Я же не даром, — отвечает пришлец на невысказанные мысли. — Даром — это на полигонах и развалинах.
— Посмотрю, — отвечает женщина. — Вряд ли чего отыщу, правда. Здесь оставляли то, на что никакой вор не польстится. Книги, тряпьё, всякая рваная рухлядь…
— Разные бывают воры, — философски отвечает мужчина. — Так я загляну завтра, можно?
— Отчего же нет, — отвечает она, прикидывая, осмелится ли дождаться — или, наоборот, пуститься в дальнейшие странствия из места, как ни на то уже угретого. Странствия, кстати, совершенно бесплодные.
— Погодите, — решается она. — Я поищу сейчас, а то мало ли что завтра случится. Вы что на обмен даёте?
— Да что угодно, — глухо говорят ей в спину. — Вплоть до себя самого.
Пока женщина лихорадочно обыскивает схроны и детские прятки, шарится по углам в поисках старой электропроводки, сантехнических запчастей и оковок от мебели, съеденной жучком ещё до её рождения… Пока руки перебирают всякий пустой хлам, рассудок удивляется; отчего это на язык приходят такие старомодные обороты?
— Вот, — она предъявляет спутанную трансформаторную обмотку, пестик без ступки и пригоршню латунных шайб. — Но это и всё, наверно.
Одна рука протягивается, другую отводят. Немой ритуал торга.
— Что вы можете предложить на обмен?
— Стограммовую пачку кофе. Настоящего.
Это слишком дорогая, подозрительно дорогая плата и лишь помеха на долгом пути, но…
— Покажите образец.
— Турка у вас найдется? Или хотя бы кофейник. Сахар с собой в котомку брали?
Через минуту стальная кастрюлька с носиком уже на плите, надбитые чашки и штук семь черствых пряников — на салфетке, брошенной с краю стола, люди — за столом.
— Неудобно распивать напитки с незнакомцем.
— И с незнакомицей.
— Зоя Владимировна. Просто Зоя.
— Владислав. Просто Волек.
— Иностранец?
— Славянин, однако.
— А кофе хороший.
— Редкий даже по докризисным меркам.
— У нас был кризис? Вот не заметила.
— Вялотекущий. Растянулся лет на двести, по моему подсчёту.
В большом, «чистом» зальце расположена тыльная часть голландки, ровно побеленная панель с одной вьюшкой на верху и даже без трещин в обмазке. Когда Зоя протопила печь, а Волек затворил трубу, оба догадались, что это самая тёплая комната в доме. И самая светлая — если щиты в окон отвалить.
…широко распахнут старый диван под названием «тахта», низкий, с подушками и валиками, и застелен пледами и шалями. Не беда, если всему этому больше лет, чем самой Зое, что распахнула, расстелила саму себя посреди тахты, закрылась маленькими ладошками. Не хватает рук на всё и вся, ну что поделать!
Руки Волека бережно отводят их, губы снимают пылинки с кожи, зубы чуть покусывают соски.
— Какие холодные. Какие острые. Ты вампир, что ли?
— Ой, нет. Я из противоположной сказки.
В самом деле — его тело как жаром налилось, в глазах пляшет сизый туман, а волос… рыжий совсем сделался, когда пыль отряхнулась.
— Ты что в чашки, кроме кофе, плеснул — коньяка, что ли?
— Отвар любистка. Да ты, небось, и не знаешь, что это такое.
— И знать не хочу. Ой, Волек-волк, я совсем дурная.
— Это от счастья. Мой дружок Георгий Амаду верно говорит, что самое лучшее блюдо — это молодая вдова, которая несколько лет томилась в собственном соку.
— Наглец непотребный. Непочётник.
— Да? Так ударь меня в отместку. Хотя бы этой косой распущенной.
Она некрасива, хотя сейчас об этом не помнит и не знает. Одни волосы хороши, что длиной, что цветом. Гладкие, каштановые, скрученные в жгут, — скользят по его спине, как змея, и снова падают ей на живот вместе с его поцелуями.
Вместе с его руками, что позволяют себе невиданные дерзости. Обхватывают грудь, скользят по пышным ягодицам, отчего безымянная женщина выгибается навстречу ему, как боевой лук. Проникают во все тайные, запретные отверстия.
Вместе с его языком, что раскрывает шершавость губ, нежно касается ушных мочек, играет с серёжками, скользит в глубь раковины, вливает в нее дотоле неслыханные слова:
— В тебе много светлой воды, прекрасная моя: ты течёшь как ручей.
— А ты — тёмный огонь. Ты раскалённая твердь. Кто говорит с тобой за меня?
— Твоё желание. Твоя жажда.
Он как мощное копьё в ее ладонях, но противится. Перехватывает руки, прижимает к ложу:
— Сам. Твоё дело — подчиняться.
И вот она уже поднята, как мост, пронзена, точно четырехгранным клыком, нанизана, словно скатный жемчуг на нить. Не сорваться. Не уйти.
Это он уходит.
Откатывается волной жара.
На дальнюю сторону постели.
— Я не умру?
— Что за мысли приходят тебе в голову! Нет. Во всяком случае, пока не родишь моего ребенка.
— Что за мысли приходят в голову тебе. Я же… прости… стерильна.
— Вот оно как… Как вы — почти все.
Владислав не спеша одевается — душно обоим. Оранжевый вечер глядится в окно, завтра будет непогода. Но сегодня солнце смотрит сквозь поредевшие облака.
— Зоя. Жизнь. Ты пока в паломничество не пускайся. Я вернусь. Беспременно.
На следующий день Зоя послушно ждёт. Бродит по саду, обламывает сухие ветки с плодовых и бесплодных деревьев, смотрит в печной огонь, пытаясь расшифровать его арабески. Есть неохота, хотя в мешке найдутся припасы на первое время. А вот кофе легко идёт: славно, что хотя бы эта отрава имеется.
Волек пришел нежданно-негаданно, хоть и глаза проглядела.
— Вот, подарок тебе. Рядом с ключом и крестом повесь.
Овальный слиточек из перевитых прядок разного цвета: желтых, красных, рыжих. Будто расплавились, но не перемешались. И ушко на нем.
— Амулет. Сегодня слепил.
Это вульгарное словцо режет слух — но в нём имеется какой-то иной смысл, пугающе буквальный.
Но Зоя не успевает додумать эту мысль — минуту спустя любовное безумие накрывает обоих снова. И сливает день с ночью.
Утром снова уходит: жди. Разжигай своё пламя втуне.
Зоя смотрится в зеркало, упрятанное в недра славянского шкафа: наверное, когда-то узкое пространство между отделений служило сервантом. Она сильно похудела в эти считанные дни — но и похорошела. Зеленоватые глаза обведены черным и блестят, губы напухли, прямые волосы чуть завились на концах.
Когда она выбирается за ограду — та, впрочем, капитулировала наподобие самой Зои и теперь лежит на вялой траве — за поворотом ждёт прекрасная неожиданность. К бывшему продуктовому магазинчику подъехала крестьянская лошадка с возком, на котором, белым по синему, неумело выписано слово «Хлеб». И что самое замечательное — так и есть взаправду. Некий сельский житель решил подкормить остатки дачного населения самодельным продуктом. Хилая очередь из трех-четырех человек стоит терпеливо. Добавочное удовольствие — вдыхать упоительный дух свежей выпечки, торговаться напоказ, выбирать из нехитрого изобилия: взять калач, халу или франзольку? А, может быть, калорийную булку, сдобренную хрустящим, с косточкой, изюмом?
