Джеддер начал было читать историю болезни, написанную неуклюжим стилем медицинских учебников, затем перескочил к заголовку «СИМПТОМЫ». «Пациент жалуется, — писал Даллас, — на головные боли, предшествующие приступам, часто сопровождающиеся зрительными и слуховыми галлюцинациями. Сильно выражены фобические симптомы относительно реальных или воображаемых запахов. Бывают изменения индивидуальных свойств личности, резкие переходы от кротости к ожесточению, значительное повышение либидо наряду с замедленным мышлением и неспособностью осознать возможные последствия антиобщественных поступков. Для совершенных пациентом такого рода поступков характерно отсутствие какой-либо мотивировки, преднамеренности и попыток сокрытия своих действий; после приступов наступает полная или частичная потеря памяти».
Даллас, наблюдавший за выражением лица Джеддера, вдруг увидел почти ласковую улыбку и заигравшие на щеках ямочки. Джеддер вынул безупречную первую страницу и отложил ее в сторону. Под ней лежал листок, озаглавленный «Беседа I.I.66, записанная на пленку». Страниц было много, он полистал их и взял одну наугад.
«В.: Давайте вспомним те случаи в первой вашей школе, когда вы набрасывались на мальчиков. Припомните, они вам были чем-нибудь особенно неприятны?
О.: Нет, нисколько.
В.: Из этой школы вас исключили за то, что вы швырнули в мальчика кирпичом и он упал без сознания. Вы помните, как это было?
О.: Как было — не помню. Помню, как потом из-за этого поднялся шум.
В.: Насколько я знаю, из другой школы вас пришлось взять потому, что вы перебили все умывальники в уборной. Можете вы объяснить, чем это было вызвано?
О.: Там очень плохо пахло. Помню, я всегда не выносил вони. Может быть, поэтому. Знаю, что перебил все умывальники, а как я это сделал — не помню».
Джеддеру просто не верилось, чтобы хоть один медик позволил этаким образом водить себя за нос, но, как видно, в этой самой легковерной из всех отраслей медицины такое в порядке вещей. В оправдание этой братии можно сказать только одно: они прокладывают путь в девственном лесу и руководствуются лишь своими догадками да интуицией. Психиатр поверит чему угодно; не было еще такого случая, чтобы два психиатра сошлись во мнениях насчет одного и того же больного. Джеддер сам видел, как два, с позволения сказать, выдающихся психиатра выступали в суде, один на стороне защиты, другой — обвинения, и каждый чуть ли не обзывал другого лжецом.
— Как же лечится эта болезнь? — поинтересовался Джеддер.
— Снотворные и успокаивающие средства. Только и всего. Первые три месяца я пробовал применять чистые барбитураты. Потом решил перейти на ларгактил. Сто пятьдесят миллиграммов ларгактила сделали чудеса. Приступы стали гораздо реже и слабее. Мне думается, нам уже удалось нарушить цикличность. — Даллас твердо решил заставить Джеддера понять, насколько важна его борьба за возрождение Оуэна и как трагично, что ее пришлось прекратить, когда победа была уже близка.
А Джеддер его почти и не слышал. Он глядел в окно, где весна забрызгала солнечными пятнами гранитную стену, а на уступе ее весело и торопливо спаривались воробьи. Зима была долгая, и сейчас ему хотелось плюнуть на все и поехать на рыбалку. Однако последние слова Далласа не прошли мимо его ушей, и он сразу возразил:
— Никакой цикличности вы, Даллас, не нарушили, потому что не в его это интересах. Вот поваритесь с мое в этом вонючем котле — и поймете, что для такого хитрого, увертливого преступника, как Оуэн, легче легкого симулировать симптомы душевной болезни и, когда надо, спекулировать на этом. Я такие штуки сто раз видел. Если завтра этого типа схватят за изнасилование или убийство, ему очень выгодно будет заявить, что в Хэйхерсте он лечился у психиатра. Нет, простите, Даллас, я далек от мысли вас оскорбить, но, как говорят в народе, вы сели в лужу.
Даллас почувствовал, что опять заливается краской.
— Не могу с вами согласиться, — сказал он.
— Никто вас не заставляет. У нас с вами разные взгляды. Вы верите, что большую часть арестантов можно исправить психиатрическим лечением?
— Всех, если только подобрать соответствующий персонал.
— А по-моему, одного из тысячи. Да и то вряд ли. А остальных… — Джеддер покачал головой, и уголки его рта опустились. — Это все равно что волка превратить в овчарку.
Даллас рассказал о случившемся инспектору по работе среди неимущих слоев населения, человеку некогда религиозному, веру которого так изглодали постоянные сомнения и житейский опыт, что она в конце концов рухнула.
— Джон, меня мучит совесть из-за Оуэна.
— Не понимаю почему. Ты сделал все, что мог.
— Все ли? Я не уверен. Уж не говорю о долге перед обществом, но какой это по натуре славный и обаятельный человек!
— Среди таких больных это не редкость. Иногда начинаешь верить, что люди вроде твоего Оуэна способны в порыве исступления изгнать из души все дурное.
— Я опять нарушил правило эмоциональной беспристрастности к пациенту, — вздохнул Даллас. — Неужели ничего нельзя сделать? По моим расчетам, через неделю или дней десять у него опять будет припадок.
— Тут уж ничего не попишешь. Он отбыл срок, выпущен на свободу, и наша ответственность на этом кончилась. Будем надеяться, что он тебя, если нужно, разыщет.
— Сначала его надо было отправить в Бродмур или Нортфилдс, — сказал Даллас. — Подержать взаперти, пока он не станет безопасным, а тогда уже освобождать. Выпускать на волю человека в таком состоянии — это преступление перед обществом.
— Я с тобой, старик, совершенно согласен, но что тут поделаешь? Судьи почему-то предпочитают наказывать преступников, а не лечить душевнобольных. И нам тут перемен не дождаться.
2
На лицах встречных он не видел настороженности. Все, что двигалось, двигалось гораздо быстрее, чем прежде, и порождало несмолкаемый шум. Стоял май месяц, и трава между серыми зданиями горела зеленым пламенем. Земля, камни, ручеек дождевой воды в канаве — все имело свой запах. У всех ходивших на воле мужчин и женщин под кожей розовато просвечивала кровь, из открытых окон душисто пахло их жизнью. Люди бесцельно сновали туда и сюда, на ходу передумывали, сворачивали в другую сторону. Он был невидимкой. Никто не пялил на него глаза. И все было бы просто отлично, если б не страх от сознания своей беспомощности — ведь он будто родился во второй раз, но уже взрослым. Привычка оставила в нем след, как оставляет след вдавившаяся в кожу неровная поверхность. Все хорошо, но куда мне идти? Где я буду сегодня ночевать?
Две молоденькие замужние дамочки по пути откуда-то куда-то подвезли Брона до первого перекрестка милях в пяти. Дамочки были кокетливые и ждали, что их станут развлекать, но он еле ворочал языком, отвечая на их вопросы. Какая-то частичка его мозга, управляющая речью, словно задубела.
Вскоре он перестал что-либо соображать, ошеломленный суетливостью их движений, благоуханием духов. Его слепили их сверкающие глаза и зубы, отраженные в зеркальце заднего вида, их блестящие светлые волосы. Безграничность, все было безгранично. Ландшафт и небо уплывали в нескончаемую даль. Безграничность — и непрерывность времени. У времени, после двух тысяч дней, нарубленных на куски, не было конца.
Дамочки привыкли к ухаживанью и домогательствам и, сами того не сознавая, были задеты его отчужденностью, инстинктивно чувствуя, что их кокетство почему-то на него не действует. Одна из них, болтая, задумчиво рисовала в воздухе дымящейся сигаретой ангелов и лебедей, а сигарета медленно укорачивалась в двух отогнутых назад пальчиках. Поддавшись порыву, Брон тронул изгиб ее фарфорового белого ушка. Но тут выбоина на дороге заставила солнце подпрыгнуть в небе и стряхнула с дерева воробьев. Мысли его переключились вместе со скоростями машины.
«Когда придет время, — говорил ему Даллас, — я бы на вашем месте держался как можно дальше от женщин. Просто на всякий случай. Последите за собой хотя бы поначалу. Вы были не только потенциальным убийцей, но и насильником».
Потом его взял в кабину шофер фургона для перевозки мебели. Степенный шофер любил подсаживать попутчиков на долгих, однообразных дорогах. Брон, оправившись от нервной немоты, напавшей на него в обществе молодых женщин, набросился на шофера с вопросами. Расспрашивал про его жизнь, работу, про трудности дальних рейсов, заодно поинтересовался возрастом машины и ее качествами, потом перескочил на политическую обстановку и рост дороговизны.
Он сам, казалось, не мог справиться с этим потоком слов, и шофер перешел к самообороне, отделываясь, где можно, уклончивым хмыканьем. Что-то было для него непонятное в этом малом, не удавалось определить, кто он такой, хоть шофер и гордился своим знанием людей и думал, что видит их насквозь. Во-первых, уж больно он нежный: один раз, когда впереди из-под живой изгороди на дорогу выпрыгнул заяц и шофер дал газу, чтобы его раздавить, Брон перегнулся к баранке и засигналил. «У меня слабость к зверюшкам», — объяснил он. В конце концов шофер решил, что малый, должно быть, матрос.
