В конце концов двенадцатый брат собрал нехитрые пожитки и отправился прочь. Но в большом мире жизнь его складывалась ничуть не легче, чем во дворце. Он мог рассчитывать лишь на самую черную работу. У него не было востребованной рынком специальности (у принцев таковой не бывает), и работать он мог только одной рукой. Женщины проявляли к нему интерес, но, как вскоре стало понятно, одни воображали себя Ледой, а другие, что еще хуже, надеялись своею любовью вернуть ему человеческую руку. Так что все романы были недолгими. С крылом неудобно было ездить в метро и невозможно в такси. В перьях все время норовили завестись паразиты. Вдобавок ко всему крыло приходилось каждый день тщательно, перышко за перышком, мыть, иначе из молочно-белого и лоснящегося, как лепесток тюльпана, оно становилось неряшливо взлохмаченным и серым.
Он жил со своим крылом, как другие живут со взятой из приюта собакой: милой и доброй, не поддающейся дрессировке психопаткой. Ему пришлось полюбить его. А еще крыло бесило принца, восхищало, раздражало, утомляло и огорчало. Сколько он ни старался, оно вечно пачкалось, ужасно мешало проходить в двери и через турникеты, но, главное и самое печальное, принц не сумел превратить его в неповторимое достоинство. Что, в принципе, было не так уж и нереально. Ему ясно виделось, как он мог бы преподнести себя миру сногсшибательным плодом метаморфозы, юным богом, который бесконечно, до напряженно-эротичной заносчивости горд отклонением от анатомической нормы, тем, что девять десятых его – цветущая, рельефная мужская плоть, а одна десятая – ангельское крыло, великолепное своей ослепительной белизной.
Касания этих перьев, дорогая, вознесут тебя до облаков, а с тем, что есть во мне мужского, ты воспаришь еще выше в небеса.
Принц недоумевал: как могло выйти, что он не такой? Где он дал слабину, из-за которой теперь год за годом у него все растет и растет брюшко, становятся все покатее и покатее плечи, а сам вид его внушает все бо́льшую жалость? Почему ему не под силу восстановить форму и расправить плечи, чтобы естественно и непринужденно ходить по клубам в черном, в облипку костюме без одного рукава?
Да-да, радость моя, это крыло. В этом я немножко ангел, но в остальном, уверяю тебя, сущий дьявол.
Но нет, ни на что такое он не был способен. С равным успехом он мог попытаться пробежать милю за три минуты или сыграть виртуозное скрипичное соло.
Так он и живет помаленьку. Каким-то образом ухитряется платить за квартиру. Ищет и, случается, находит любовь. К шестому десятку он сделался ироничным и как бы вроде неунывающим, какими бывают обычно люди, слишком многое в этой жизни повидавшие. Умудренный опытом и годами, он осознал необходимость сделать выбор между ожесточенностью и юродством. Научиться понимать, когда шутят над тобой, и первым смеяться над направленной на тебя остротой – этот вариант он предпочел как наименее унизительный.
Там, во дворце, братья его женаты кто во второй, а кто и в третий раз. Взращенные в холе и неге, их дети избалованны и непослушны. Сами принцы коротают дни, забрасывая в серебряные кубки золотые шары и на лету пронзая шпагами мотыльков. За ужином их развлекают шуты, жонглеры и акробаты.
Двенадцатый же брат коротает вечера в окраинных барах, где торчат завсегдатаи, не до конца – или вовсе – не освободившиеся от наложенных на них заклятий. Вроде трехсотлетней старухи, попросившей у золотой рыбки бессмертия, но не успевшей уточнить, что к нему должна прилагаться и вечная молодость. Или лягушки с крошечной золотой короной на голове, так и не сумевшей полюбить ни одного из мужчин, готовых поцеловать ее и этим развеять чары. Или принца, который долгие годы разыскивал по свету свою спящую красавицу, чтобы поцелуем вернуть ее к жизни, но в конце концов охладел к странствиям по горам и долам и теперь перемещается из бара в бар, везде заводя песню о том, как его бросила возлюбленная.
Среди этой публики мужчина с лебединым крылом слывет везунчиком.
Жизнь его, убеждает себя принц, сложилась не худшим образом из всех возможных. Это, наверно, уже неплохо. В ней, кажется, даже есть место надежде – на то, что хуже она не станет.
Иногда по ночам, притащившись домой пьяным в хлам (это случается с ним довольно часто), кое-как преодолев пять лестничных маршей до квартиры, включив телевизор, он вырубается на диване, а несколько часов спустя, едва первые серые отсветы ложатся на планки жалюзи, просыпается один на один со своим похмельем и обнаруживает, что во сне прикрыл себе крылом живот и грудь или скорее (он понимает, что такого не может быть, но все же…) что его по собственной воле укрыло само крыло, которое ему и одеяло, и компаньон, преданный чужак, по праву поселившийся в его пределах, заискивающий, восторженный и обременительный, каким и положено быть приютскому щенку. Его несносный домочадец. Его бремя и его товарищ.
Сумасшедшая старуха
Тебя губит одиночество. Потому, должно быть, что ты ждала, что гибель будет величественнее и романтичней.
Молодая да ранняя, говорила про тебя мать. Ты рано зашвырнула куда подальше клетчатые школьные юбки и устремилась во взрослую жизнь через окрестные кабаки, поощряя мужчин орудовать – сначала пальцами, а потом и всем прочим – в любых складках и полостях, какие только могла предоставить в их распоряжение в сумраке аллей, под сенью невзрачной городской зелени.
Трижды побывав замужем, ты острила в разговорах с подружками, мол, каждый раз казалось, что вот оно, дно, но тут выяснялось, что на лифте любви можно спуститься еще на несколько этажей. Четвертому жениху ты отказала, так как даже тебе было ясно, что его планы на жизнь не обещают ничего, кроме полного краха. Ты явственно слышала будущие его невнятные, разящие джином упреки.
Отвергнув четвертого претендента на руку и сердце, ты пустилась во все тяжкие. А тебе, между тем, перевалило за сорок. Все твои подруги успели обзавестись более или менее приемлемыми мужьями и с каждым днем находили все больше предлогов не идти с тобой вечером в бар (прости, но я страшно выматываюсь с детьми, я бы с радостью, но ты же знаешь, как мужа бесит, когда я возвращаюсь поддатая).
На пятом, а затем и на шестом десятке ты полагала, что выиграла, а подруги твои в проигрыше. Ты не мела занозистых полов под мужнино нытье об унылой участи, на которую он с твоей помощью себя обрек, о работе, за которую платят гроши, так что едва хватает на отопление и свет; ты не прижимала пятого своего младенца к груди, из которой все труднее было выжать несколько жалких капель молока. Ты сама выбрала, как распорядиться своим дряхлеющим телом: втискивала его в наряды, которые с годами становились только теснее, до тех пор, пока на подходе к шестидесяти не возникло ощущения, будто только благодаря платью тебе удается с прямой спиной сидеть на барных табуретах, и если б не оно, ты сползла бы на пол и беспомощно лежала бы бесформенной беловато-розовой кучкой отслужившей свое плоти.
Ты не стала вставлять выпавший зуб – черный провал на его месте декорировал твою многомудрую улыбку. Ты красила и перекрашивала волосы: после клоунски-рыжего – в баклажановый цвет, до предела насыщенный, почти фиолетовый, а потом превратилась в ослепительную блондинку.
Ты не питала иллюзий. Во всяком случае думала, что никаких иллюзий не питаешь. А что, прикидывала ты, «Дом восходящего солнца» – вполне себе закономерное и не худшее даже, с учетом тут и там поблескивающих стразов, обрамленье для потаскухи на излете. Ты загодя воображала по-своему славную жизнь распутной домоседки, невменяемой в глазах любителей возводить в абсолют истертые добродетели. Ты готовилась к полуночным визитам соседских парней (и да, видела при этом перед собой сыновей старинных подружек), которым очень нужны твои уроки (пальцем сюда, а теперь сожми легонько, только очень нежно – сто процентов, она будет совершенно без ума), мальчишек, благодарных за ночи экстаза и воспарений, а еще больше – за то, что утром они просыпаются, утонув лицом у тебя между грудей, пристыженные, растерянные, и больше всего на свете хотят поскорее убраться восвояси, а ты всячески им в этом помогаешь (ты никогда не даешь воли чувствам, никогда не просишь остаться). Прежде чем очередной ночной гость выскочит из постели и примется искать носки и трусы, ты успеваешь уверить его, что с ним тебе было чудесно, что он настоящий герой, а значит, успеваешь приготовить подарок для неизвестной тебе девушки, которая по гроб жизни будет тебе благодарна за то, чему он научился у тебя за одну-единственную ночь.
Мальчишки нервно самодовольно улыбаются, неловко натягивая одежду. Они сообразительные, они понимают, что так ты населяешь город годящимися в мужья. Что ты богиня (второстепенная, но это не важно) телесного знания и печешься о том, чтобы окрестные юноши мало того что знали о существовании клитора, но и понимали, что с ним делать. В то же время ты заочно взращиваешь сонмы девушек (может, кто-то из них прознает про твои труды, а то и побывает у тебя?), которым супружеские ночи станут сполна искупать дни, проведенные за стиркой и глажкой.
