подвинула тарелку с фруктами гостю.
— Спасибо, — Рянский отпил из бокала. — К сожалению, не могу согласиться с хозяйкой, как того требует этикет. Вы видели югославский фильм «Не оглядывайся, сынок»? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Впрочем, видеть его не обязательно. Панацея от всех бед — в названии. Идти по жизни, не оглядываясь назад, — единственно правильная стратегия. Начнешь оборачиваться — безнадежно отстанешь и никогда не будешь счастлив.
— Кем вы работаете, Саша?
— А вы кем хотите стать? — вопросом на вопрос ответил он.
— Я еще не решила, но все больше склоняюсь к археологии.
— Какое совпадение! Почти. По образованию я историк. Но увы! Должность моя весьма скромная. Более того, она наверняка шокирует обывателя. Позвольте представиться — гид экскурсионного бюро путешествий. Мне нравится моя работа, хотя, конечно, я стремился к науке. Но вся история укладывается в трех словах: люди рождаются, страдают и умирают. Когда я понял это, то сменил профессию. Сейчас мне приходится много ездить — новые города, новые люди, впечатления. Главное — я свободен.
— Очень боюсь не найти себя в жизни, — призналась Жанна. — Англичане говорят: «Если ты не можешь делать то, что тебе нравится, пусть тебе нравится то, что ты делаешь». Я не согласна. Это ужасно, не найти свою, единственную точку...
— Не знаю, не знаю. В жизни немало приятных точек, уверяю вас, — Рянский встал. — Не смею больше надоедать. Я провел незабываемые минуты, Жанночка. — Он поцеловал ей руку. Девушка вспыхнула. — Хочу снова увидеть вас. Можно?
Жанна обрадованно улыбнулась.
* * *
Магнитофонная запись допроса свидетеля вахтера Гуриной К. Н.:
— ...Значит, 13 января в утро, аккурат около восьми, мы с Дмитриевой на дежурство заступили в вестибюле. Чай поставили, дома не успели попить. Попили, значит. В десятом часу Феня — это Дмитриева, напарница моя, — пошла свет гасить по зданию. У нас строго с электричеством. Тут как раз и подошел этот. Вот, говорит, подарок студентке вашей от брата из Риги. Сделайте милость, передайте, а то не нашел я ее, а у меня время в обрез. И был таков. Я фамилию записала, чтоб не забыть ненароком и — под стекло себе. Сверток в ноги поставила. Искала до конца смены эту девушку. Потом диспетчеру фамилию сказала, без толку всё — не нашли. Вечером сдала сверток сменщице. Так и передавали мы его дружка дружке. А шестнадцатого утром, как заступила я снова, надоел он мне, да и боязно, пропадет еще, я Михал Иванычу, коменданту, говорю, забери его от греха подальше в склад. А он отвечает: «Неизвестно чего там внутри». Надорвали край бумаги. Что за штуковина, спрашиваю. Комендант и объяснил: это, Никитична, патефон такой современный, без пластинок играет. Я его, говорит, ни в коем разе не возьму, потому как он может неисправный, а мне потом отвечать. Как чуял горемычный... Потом к обеду передумал, давай проверю — ежели исправный — возьму. Унес. А минут через десять — как бабахнет! Страхи какие, сохрани господи...
— Клавдия Никитична, вы запомнили этого человека? Какой он из себя, сколько лет?
— Обыкновенно какой. Длинный, лицо круглое. Не наш студент — это точно. Своих я наперечет знаю. Годов сколько ему — не ведаю. Сейчас не поймешь их. Вон у соседки внук, шестнадцать ему, а до головы на цыпочках не дотянешься. Кулаки, как гири двухпудовки. Одним словом, как это — аскетлерат...
— Ну, а одет он как был? Пожалуйста, Клавдия Никитична, это очень важно. Раз вы своих студентов помните, значит память у вас хорошая.
— Шапка меховая, такая рыжая и большая, на уши налазит. Пальто вроде с воротником каракулевым.... Все, ничего больше не упомню. Да, вот еще что, боты на нем были теплые, наследил он на полу. Я еще пристыдила, а он извинился. Вежливый...
* * *
Распрощавшись со Славкой и Димкой, Колька Хрулев медленно брел домой. На душе было гадко. Не доходя до дому, сел на уличную скамейку и тяжело вздохнул.
«Три дня, конечно, как-нибудь протяну, — безрадостно думал Колька, — завтра литературы нет, постараюсь не попадаться на глаза Елене. Послезавтра литература — шестой урок. А потом? Потом всё. «Хрулев, — спросит Елена, — вы что, в течение двух дней не могли увидеть никого из своих родителей? Придется вам помочь», — под хихиканье девчонок, ехидно добавит она. И тут уж, как пить дать, через Светку передаст записку».
Колька зло сплюнул и закурил.
«Вообще все устроено несправедливо. В школе одни обязанности. Должен учиться, да еще хорошо, не имеешь права пропускать уроки. Надо быть вежливым, не курить... А прав — никаких. Ну подумаешь, раз пять не был на математике и два раза на химии. На́ тебе! Давай родителей. А отец снова налакается и начнет куражиться». Колька глубоко затянулся, бросил окурок, встал и, шаркая, как старик, ногами, поплелся домой.
Сколько Колька помнил себя — отец пил. Когда первый раз он увидел подвыпившего отца, его разобрало любопытство и он спросил:
— Мам, а ма, почему папа шатается?
Отец все чаще приходил домой пьяным, и Колька уже ничего не спрашивал у матери, он прятался, потому что папа становился чужим и страшным. С тех пор в Колькиной душе прочно поселился страх.
Степан Кондратьевич справедливо считал, что сына надо приучать к порядку с малолетства, но воспитательные порывы его обычно проявлялись, когда он был нетрезв.
— Где Колька? Почему, подлец, уроки не делает? — спохватывался он вдруг.
— Играет он во дворе, — испуганно отвечала Ксения Ивановна, старавшаяся, чтобы сын в такие минуты не попадался отцу на глаза. — Да и уроки сделал.
— Проверю... — Степан Кондратьевич выходил на балкон и грозно кричал: — Колька! Домой!
Услышав зов отца, Колька стремглав летел домой, он хорошо знал: малейшее промедление чревато неприятностями. Но ничего не
