После учиненного погребения у нас остался скромный дом с малым количеством украшений: две лютни, образ Мадонны в спальне да расписанное пышнотелыми нимфами деревянное панно в гостиной. Таковых декораций вполне хватало, чтобы свидетельствовать о сомнительном роде занятий моей госпожи, не мозоля при этом глаза излишней роскошью, какой дышали палаццо многих наших соседей. А по прошествии нескольких часов, когда вдали послышался великий гул, а в церквях ударили в колокола, звоном оповещая нас о том, что враги прорвали оборону, от нашего дома исходил единственный запах — а именно запах свинины, жарящейся на медленном огне в собственном соку.
Те, кто выжил тогда, рассказывали потом с благоговейным ужасом о той первой бреши в стенах; о том, что, по мере того как битва разгоралась, с болот позади неприятельского строя медленно поднимался туман, густой и мутный, как бульон, окутывая плотные ряды нападавших, так что защитники города, стрелявшие в них сверху, не могли точно прицелиться; а потом, словно полчище призраков, вырвавшихся из мглы, солдаты неприятеля разом обрушились на нас. И после этого уже никакая отвага, сколько ее у нас ни найдись, не могла тягаться с численностью вражьего натиска. К умалению нашего позора, мы все-таки поимели один трофей, когда выстрел из аркебузы проделал дыру величиной с облатку для причастия в груди их предводителя, славного Карла Бурбона. Позже золотых дел мастер Бенвенуто Челлини хвастался всем и каждому своей изумительной меткостью. Впрочем, чем только Челлини не хвастался! Послушать его, а он не прекращал бахвалиться повсюду — от домов знатных семейств до кабаков в трущобах, — так можно подумать, будто обороной города заправлял он один. В таком случае на него и следовало бы возложить вину за все то, что произошло потом, ибо, оставшись без предводителя, воинство врагов вконец обезумело, и его уже ничем было не унять. Пробив ту первую брешь, они перевалили через укрепления и ворвались в наш город, точно несметное полчище тараканов. Если бы мосты через Тибр были разрушены, как то советовал сделать возглавлявший оборону синьор да Чери, мы еще могли бы заманить их в Трастевере и удерживать там в течение некоторого времени, достаточного, чтобы самим сколотить некое подобие войска. Однако Рим здравому смыслу предпочел привычное удобство, и, так как враги сразу захватили Понте-Систо, их уже ничто не могло остановить.
Так, в шестой день месяца мая, в лето Господне 1527, началось второе разграбление Рима.
* * *
Все и вся, что нельзя было захватить и унести, убивали или уничтожали. Теперь обычно рассказывают, что пуще других зверствовали отряды лютеран-ландскнехтов. Пусть император Священной Римской империи Карл V и приносил клятву защищать Господа, он отнюдь не чурался мечей еретиков — и для умножения своих войск, и для устрашения врагов. Для них Рим был лакомой поживой, обиталищем Антихриста, и, оказавшись в роли наемников, которым император вдобавок позабыл заплатить, они пылали страстным желанием как очистить собственные души, так и набить собственные карманы. Каждая церковь превращалась в выгребную яму порока, каждый женский монастырь — в блудилище для шлюх Христовых, а всех сирот, спасая их души от ереси, протыкали штыком (их тельца были слишком малы, чтобы расходовать на них пули). Но пусть все это было правдой, я все-таки не могу не упомянуть о том, что к уличным крикам примешивалась не только немецкая ругань, но и испанская, и готов побожиться, что когда повозки и мулы завоевателей наконец выехали из Рима, нагруженные золотой посудой и гобеленами, то в Испанию их отправилось не меньше, нежели в Германию.
Если бы они продвигались быстрее и меньше занимались бы грабежами в ходе той первой атаки, то вполне могли бы захватить величайший трофей — Его Святейшество Папу Римского. Но к тому часу, когда враги добрались до Ватиканского дворца, Папа Климент VII, задрав юбки (там наверняка обнаружилась парочка кардиналов, укрывшихся под его толстым брюхом) и прихватив дюжину мешков, набитых впопыхах драгоценностями и святыми мощами, уже мчался, словно по пятам за ним гнался сам дьявол, к замку Святого Ангела, и уже в виду врагов за ним поднялся мост, оставив висеть на его цепях десятки попов и вельмож, коих пришлось затем стряхивать в ров, и спасшиеся наблюдали, как они тонут.
Видя таковую близость смерти, многие из живых поддались страху, вспомнив о своих душах. Некоторые церковники, узрев перед собою собственный страшный суд, бесплатно исповедовали и раздавали индульгенции, но находились и другие — те, кто сколачивал состояньица, продавая отпущения по непомерной цене. Видно, сам Господь наблюдал за их работой, и когда лютеране обнаруживали таковых духовников, забившихся, точно крысы, в самые темные углы церквей в едва не лопающихся на них рясах, то их, несомненно, настигал праведный гнев Божий: этих пустосвятов безжалостно потрошили, изымая вначале накопленные богатства, а потом выпуская им кишки.
Тем временем, прислушиваясь к отдаленным звукам насилия, долетавшим до нашего дома, мы начищали вилки и протирали не самые лучшие бокалы. Моя госпожа, как всегда, уделив превеликое внимание своей красоте, закончила наряжаться в спальне и спустилась вниз. Теперь из окна ее спальни можно было увидеть странную фигуру, которая мчалась по улицам, шарахаясь из стороны в сторону и оглядываясь на бегу, словно спасаясь от несущейся позади волны. Еще немного — и людские вопли зазвучат в такой близости к нам, что можно будет различить муку каждой отдельной жертвы. Пора было сплотиться для обороны и отпора.
Я уже созвал всех слуг в обеденный зал, когда она сошла к нам. Ее наружность я опишу позже: всем домочадцам давно была известна сила ее чар, но в тот миг всех нас гораздо сильнее занимал вопрос, как спасти собственную шкуру, чем великолепие нашей госпожи. Она окинула всех присутствующих быстрым взглядом. Слева от нее стояла служанка Адриана — она так сильно согнулась, так плотно обхватила себя руками, что казалось, ей не хватает воздуха. Повар Бальдассаре замер в дверном проеме, лицо и плечи у него лоснились от пота и от свиного жира с вертела, а у дальнего конца только что накрытого стола стояли стройные слуги-близнецы. Каждый держал в правой руке по стеклянному кубку, и отличало их друг от друга лишь то, что у одного рука дрожала намного более заметно, чем у другого.
— Если не можешь держать кубок как следует, лучше поставь его на стол, Дзаккано, — негромким ровным голосом произнесла моя госпожа. — Нашим гостям вряд ли понравится сидеть над грудой осколков.
Дзаккано издал стон, и его пальцы, сжимавшие стеклянную ножку, разжались, и бокал упал в раскрытую ладонь левой руки Джакомо, который, похоже, как всегда, заранее знал, что сейчас сделает брат.
— Браво, Джакомо. Ты будешь разливать вино.
— Госпожа…
— Что, Бальдассаре? — спросила она, едва повернув голову в его сторону.
— У нас в погребах есть три ружья. А в кухне — целый ящик ножей. — Он вытер руки об штаны. — Если каждый из нас возьмет по ножу…
— Если каждый возьмет по ножу, то, скажи на милость, как же ты будешь разрезать поросенка? — Теперь она повернулась к повару и смотрела ему прямо в глаза.
Он выдержал ее взгляд.
— Простите меня, госпожа, но ведь это безумие. Разве вы не слышите, что творится на улицах? Теперь поросята — это мы. Они уже рубят нас в куски, как мясо.
— Не спорю, это так. Но, какими бы грубыми мужланами они ни были, я полагаю, даже у них не хватит безрассудства утолять голод, изжарив наши заколотые тела.
Адриана, стоявшая возле госпожи, испустила длинный горестный вопль и рухнула на пол. Я хотел шагнуть к ней, но Фьямметта остановила меня взглядом.
— Вставай, Адриана, — проговорила она сердито. — Всем известно, что, если женщина уже лежит, гораздо легче задрать ей юбки. Ну, вставай же. Живо!
Адриана, судорожно всхлипывая, поднялась, а всем, кто был в комнате, передался ее испуг.
Фьямметта развернулась, и я увидел борьбу ярости и страха на ее лице.
— Да что с вами со всеми произошло? — Она стукнула кулаком по столу, да так сильно, что звякнули приборы. — Вы сами подумайте. Не могут же они перебить римлян всех до единого. Тех, кому суждено выжить, спасет собственная хитрость, а не какие-то тупые кухонные ножи! Впрочем, так и знай, Бальдассаре, я прощаю тебе тупые ножи, потому что твои соусы искупают мясницкую грубость твоих ударов. Когда они доберутся до нашего дома, конечно, среди них могут оказаться и такие, кто еще не утолил страсти к блуду и крови, но будут и те, кто всем этим пресытился. В аду горят и сами черти, кои там обитают, а бешеная жажда убийства способна доводить и до безумия, и до болезни. И потому мы спасем этих безумцев от них же самих. Мы распахнем перед ними двери своего дома, мы обеспечим им отдых и окажем гостеприимство — искусство, в коем мы прекрасно изощрены. А взамен пусть они и заберут — да мы и сами им предложим — все эти ложки и вилки, бокалы, коврики, побрякушки и все остальное, что только можно сдернуть со стен; они же, если нам повезет, сохранят нам жизнь. Еще и потому, что когда ты проводишь годы в дороге и вдруг встречаешь на пути обиталище, где можно почувствовать себя как дома, — это огромное утешение. К тому же в таком месте можно безопасно сложить захваченные военные трофеи, а единственное, что даже лучше отличной шлюхи, — это отличный повар. А в этом доме, напомню вам, имеется и то и другое.
