Миновало двенадцать ударов.
Смерть вдруг почувствовала, что хотя бы ради эстетического удовлетворения, герои должны уйти из жизни в стиле хорошей мелодрамы, когда только одному из пятисот разрешается умереть от старости в собственной постели, да и то по иронии судьбы. И необходимость этого была настолько велика, что позволяла, а она верила, что имеет это право, использовать откровенную и неприкрытую магию без всякого налета реализма, как в случае со всеми прочими особями, навеявшими на нее тоску.
Так что следующие два удара сердца она слышала сквозь тихое кипение мыслей, слегка массируя виски кончиками пальцев. В ее мозгу возник образ Фхарда, чрезвычайно доброго и весьма романтичного варвара, чьи мозги варили одинаково хорошо, причем не важно, был ли он пьян или трезв, а потом образ его закадычного друга Серого Мышатника, наверняка одного из самых умных и смышленых воров во всем Невоне, обладавшего просто чудовищным самомнением.
Все же едва ощутимое угрызение совести, испытанное Смертью на этот раз, было куда значительнее того, что тронуло ее в случае с Лисквиллом. Фхард и Мышатник служили ей верой и правдой, причем на разный лад, в отличие от Безумного Герцога, который набил руку на рукопашной, предпочитая исключительно резню и рубку на боевых топорах. Да, огромному бродяге-северянину и маленькому ехидному пройдохе предстоит стать весьма достойными фигурами в последней партии Смерти.
Тем не менее было очевидно, что по окончании игры все пешки до одной придется снять с доски, даже если они дойдут до последней клетки, став королем или королевой. Тут Смерть напомнила себе, что должна непременно умереть сама, поэтому приняла интуитивно творческое решение, быстрое и безжалостное, как стрела, ракета или полет падающей звезды.
Бросив мимолетный взгляд на юго-запад, на огромный освещенный утренней зарей город Ланкмар, Смерть успокоилась, обнаружив Фхарда и Мышатника, которые жили в хлипкой комнатушке на чердаке гостиницы, обслуживающей обедневших торговцев и выходцев из крестьян, с окнами на Сенную улицу рядом с Главными Портами, и потом вновь заглянула в замок Лисквилла, где все еще продолжалась бойня. Как всякий талантливый художник, она в своих импровизациях пользовалась только подручными средствами.
Лицо Лисквилла было разворочено. Девочка-рабыня взвизгнула. Самый могучий из берсеркеров, чье огромное лицо исказилось бешеной яростью, которая не погаснет до тех пор, пока не иссякнут силы, ударил с плеча по розовому, покрытому прозрачной кожей черепу убийцы Лисквилла. И в тот же миг — пусть напрасно и даже глупо, но большинство деяний Смерти случается именно так — шальная стрела, пущенная с галереи, едва не пронзила мстителя.
Смерть поколдовала, и берсеркера не стало. Десяток стрел пронзили пустое место, и на этот раз Смерть воспользовалась принципом экономии материала и снова заглянула в Харборриксин, в большую келью, освещенную слабым светом, проникающим сквозь зарешеченное окно, которая была расположена в самом сердце гарема Короля Королей. Как ни странно, там в нише находился маленький горн, несколько молоточков и множество других приспособлений для работ по металлу вместе с небольшим запасом обыкновенных и драгоценных металлов.
В центре кельи, рассматривая себя в полированном серебряном зеркале миндалевидными, колючими глазами, теперь совсем безумными, стояла удивительно хрупкая девушка не более шестнадцати лет от роду, совершенно нагая, если не считать четырех филигранных серебряных украшений. Собственно, она была даже больше чем обнажена, поскольку каждый волосок на ее теле, за исключением ресниц, был заменен удивительной сине-зеленой татуировкой.
Даже теперь, спустя семь лун, Исафем находилась в одиночной камере за нанесение увечий лицам любимых содержанок Короля Королей, близняшек Илмереток во время гаремной свары. Правда, в глубине души Король Королей не очень огорчился этим событием. Скорее изувеченные лица его возлюбленных милашек только усилили их притягательность для его извращенного вкуса. Но в гареме нужно было блюсти дисциплину — отсюда и заключение Исафем, полное лишение волос, строго по одному за раз, и татуировка.
Король Королей был бережлив: в отличие от большинства монархов, он заставлял всех своих жен и наложниц заниматься привычной работой, а не бездельничать, принимать ванны, сплетничать и браниться. Поскольку Исафем к этой работе привыкла и могла принести большую пользу, ее обеспечили кузнечными принадлежностями и металлом.
Но несмотря на ежедневные занятия и изготовление бесчисленных ювелирных украшений, молодой разум Исафем остервенел от двенадцатилунного заточения в гареме, семь из которых она провела в одиночной камере, и от того, что Король Королей все же имел наглость нанести ей визит для удовлетворения своей похоти или для чего-то еще, несмотря на очаровательные металлические побрякушки, которыми она его задаривала. Больше ее не посещал ни один мужчина, за исключением евнухов, наставлявших ее в искусстве любви — в то время, как она была крепко связана, а иначе бросилась бы на их поганые лица, словно дикая кошка, но и так они буквально захлебывались ее плевками — и давали обстоятельные советы насчет ее работы, которые она гордо игнорировала, как и прочие их слащавые речи.
Вместо этого ее творчество, подогреваемое мукой пыток и безумной жаждой свободы, приобретало все новые и новые формы.
Всматриваясь в серебряное зеркало, она внимательно изучала четыре украшения, свисавшие с ее щуплой, но выносливой фигуры. Это были две нагрудные чашечки и два наколенных браслета, состоящие главным образом из тончайшей серебряной филиграни, хорошо сочетавшейся с зелено-голубой татуировкой.
Один раз ее взгляд скользнул по плечам мимо обезображенной головы, покрытой изящной, фантастической тюбетейкой, к серебряной клетке, в которой на жердочке сидел сине-зеленый попугай с холодными, злорадными глазами, похожими на ее собственные, — вечное напоминание об одиночном заключении.
В ее филигранных украшениях чувствовалась какая-то странность — нагрудные чашечки, закрывающие соски, оканчивались короткими стрелами, смотрящими прямо вперед, а наколенники были украшены четырьмя черными вертикальными ромбами, толщиной с человеческий палец.
Эти элементы благопристойности были не очень броски, иглы отливали сине-зеленым светом, сливаясь с ее татуировкой.
Поэтому Исафем разглядывала себя хитрой, одобрительной улыбкой. И поэтому Смерть смотрела на нее с еще большим лукавством и куда большим одобрением, чем любой из евнухов. И именно поэтому она вдруг исчезла из своей кельи во вспышке пламени, и сине-зеленый попугай не успел выразить криком свой испуг, как глаза и уши Смерти оказались в другом месте.
