Альпийский городок, собранный по лесистым склонам вокруг лебединого озера, точно макет на выставке, ошеломил ее: она ехала в прифронтовую полосу, в дым, грязь и развалины, державшие в заложниках сына, а попала в какой-то детский сон. Было начало осени, леса подергивались кровяно-золотой пыльцой, по утрам с гор сходили туманы, тут и там на фасадах попадались чеканные известия о постое то Гофмана, то самого Гете, и Марье Александровне потребовались целые день и ночь, чтобы совместить, стянуть это сказочное место с мыслью о пропаже Вовки. На деревянном коттедже – опрятном, как ларец, смотревшем на озеро верандой в диком винограде, – не было никакой таблички, которая говорила бы, что Вовка с семьей арендовал его три недели назад, но Марья Александровна даже не сверяла адрес с каракулями в записке «бедового», каким-то шестым чувством она поняла, что сын останавливался именно тут. И тотчас, стоило ей поставить себя на место Вовки, будто невидимая завеса пала между ней и сказочным миром вокруг нее. И отчего-то это было страшно. Она смотрела на дом, на лебедей, скользивших знаками вопроса у берега, и как бы перестала узнавать их. Потом охнула, пошла прежней дорогой к гостиничке и на ходу все заполошно оглаживала голову, удивляясь, как та оставалась цела после чудовищной мысли, что такая сказочная красота могла соблазнить кого угодно, не то что Вовку. Затем, часа через полтора, когда собирался дождик, вернулась к коттеджу, думая, что под тучами будет легче совладать и с красотой, и с непрошеной мыслью о ее власти над человеком, и притом втайне, в какой-то животной, бесстыдной глубине сердца страстно благословляла и эти горы, и озеро, и лебедей за то, что хоть так, ужасной ценой предательства, сын получал возможность вернуться к жизни. Однако тут откуда-то взялся домовладелец, и все только больше запуталось, сбилось.
Сивоусый хозяин коттеджа был до помрачения похож на Максима Горького лицом – в чем, судя по куцей цитатке из «Буревестника», отдавал себе полный отчет, – но сходство это было отталкивающим, карикатурным из-за малого роста немца. На январской фотографии в Пушкинских Горах тот узнал и Вовку, и Ромку, и Наташу, сказал, что они останавливались у него дважды, последний раз в августе, были веселые и хотели приехать снова.
– Хотели снова? – повторила Мария Александровна не столько за немцем, сколько за собой, договаривавшей, ставившей на ноги его полуживые русские слова, и почувствовала, как у нее начинает колотиться в груди, как кровь приливает к лицу, буквально бьет по щекам.
– Хо-тели… – Немец не глядя, жестом опытного гида указал раскрытой пятерней в коттедж позади себя. – Sie wollten… hierher… Хо-тели. Ja.
Скоро, впрочем, выяснилось, что главного, того, как съезжал Вовка, он не видел, да и вообще редко видел, как съезжают постояльцы, а просто забирал в условленный день ключ из прихожей, обходил – für alle Fälle – комнаты и вызывал горничную. Марья Александровна тихо спросила, нельзя ли посмотреть дом. Немец, как если бы она в эту самую секунду возникла перед ним, отступил на шаг, смерил удивленным взглядом ее лицо, дрожавший глянцевый снимок в пальцах, строго сказал: «Плакать, скандаль тут – запрет», – и кустистые горьковские усы его надулись, как кроны. Оббив тростью подошвы своих охотничьих ботинок, он ушел.
Конец ознакомительного фрагмента.
