Вплоть до дня, когда она увидела мужчину в накидке.
Это был день моего шестнадцатилетия. Мама пообещала мне прогулку в Центральном Парке после того, как мы доставим одну из последних шляп клиенту на Пятой Авеню. Когда мы уходили от клиента, мама внезапно остановилась на тротуаре и стала внимательно всматриваться на другую сторону Авеню у входа в парк. Проследив за её взглядом, я увидела мужчину в накидке, который поднял свою фетровую шляпу Хомбург в приветствии. Его лицо, испещрённое тенью от листвы, было расплывчатым, но я смогла почувствовать силу его взгляда. Я ощутила себя не в состоянии отвернуться. Когда я пристально посмотрела на него, я услышала, как начал звонить колокол. Я подумала, что звон мог исходить от Собора Святого Патрика. Мама схватила меня за руку и потянула в сторону приближавшегося автобуса. Она затолкнула меня в автобус, несмотря на все мои протесты о том, что она обещала мне погулять в парке. Она отказалась отвечать, когда я спросила кем был тот мужчина.
— Никто, — настаивала она, и затем повторила: — Никто.
Каждый раз, когда она говорила «никто», я слышала колокольный звон. Он продолжал звонить, пока мы ехали в автобусе по Пятой Авеню, и со временем я осознала, что звук исходил не из одной из церквей — он исходил из моей головы. После того как мы направились в сторону Четырнадцатой улицы, звон постепенно заглох, оставив слабый трезвон в ушах.
Той ночью мама пожаловалась на озноб в груди и послала меня к аптекарю за пузырьком с настойкой опия. Начиная с того дня она начала пить его постоянно. Она всё меньше и меньше стала выходить на улицу, отправляя меня одну доставлять шляпы нашим клиентам, но всегда предупреждала меня не разговаривать с незнакомцами. До того как она заболела, мама проводила часы в местных библиотеках — в библиотеке Астора, Сьюард Парк, в отделении библиотеки Гудзон Парк — просматривая странные и малопонятные книги, в то время как я читала исторические книги, романы и поэзию, которую она рекомендовала мне почитать. И все те романы миссис Мур о женской школе, что смогла найти. Но после того как мама заболела, она посылала меня за книгами и проводила свои дни за чтением на кресле-лежанке, которое стояло у окна. Неважно как много раз мы сменяли место жительства, она всегда умудрялась найти такие апартаменты, окна которых выходили на реку; как она говорила, это напоминало ей об её любимом Блитвуде — закрытой школе для девушек, расположенную к северу от города, на реке Гудзон, которую она посещала. На прикроватном столике, где другая женщина, возможно, хранила бы фотографию своего мужа, она держала гравировку школы. Но у моей мамы не было фотографий моего отца, равно как она никогда мне о нём ничего не рассказывала.
И она мне так и не сказала, кем был тот мужчина в накидке.
— Никто, — повторяла она, когда я спрашивала. — Никто.
Когда я сообщила ей, что услышала звон в голове, в ту секунду как посмотрела на него, она выглядела напуганной, но затем сжала мою руку и сказала:
— Это всё потому, что ты родилась в полночь в канун Нового года. Ты колокольный ребёнок. Звон будет предупреждать о том, что ты в опасности.
Я посчитала, что она бредила от настойки опия — ведь в моём свидетельстве о рождении было указано время 12:15. Но однажды, месяц спустя, я доставляла шляпу клиенту и снова услышала звон. Я поспешила домой и обнаружила маму на кресле-лежанке, сбоку от неё лежали пустой пузырёк настойки опия и длинное чёрное крыло от одной из её шляпок, её тело было таким же холодным и безжизненным, как зимний ветер, врывавшийся внутрь дома через открытое окно.
Когда я сказала клиентам мамы, что она умерла от чахотки, они закрыли свои двери для меня и нашли кого-то ещё, чтобы покупать шляпы. Если бы я рассказала правду — что умерла она от передозировки опиума — они бы сделали то же самое, даже, несмотря на то, что употребление опия заразным не было.
Хотя, может быть, и было.
В течение нескольких недель после её смерти я иногда брала в руки пустой зелёный пузырёк, который обнаружила лежавшим рядом с ней, и вертела его в руках, всматриваясь в отверстие, как в зелёный омут в солнечный день. «Какое забвение мама искала в этом? Может быть, я найду освобождение от звонов, которые слышу?»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Я достаточно хорошо знала куда сходить и что сказать аптекарю — я делала это достаточно часто для мамы — но пока я так и не сходила. Вместо этого я убрала пузырёк вместе с чёрным пером, которое как оказалось не подходило ни к одной шляпе, которую она украшала, и нашла работу на фабрике «Трайангл Вейст».
В свой первый день я была настолько неуклюжа в обращении с ножницами, даже удивительно, что я не отрезала себе пальцы. Возможно, я бы не пережила тот день, если бы Тилли Куперманн не взяла меня под своё крыло и не показала бы мне как обрезать вылезавшие нитки без надрезов на материи. Позже, после перевода на другую должность, я была поставлена на работу на швейной машине, и она научила меня делать ровные швы. Она прикрывала меня, когда у меня были приступы — хотя если бы я внимательно обдумала все те моменты, происходило это, когда я слышала звоны — и никогда не спрашивала меня, что их вызывало. Случались они гораздо реже, когда я была с ней.
Как только маленькая Этта устроилась на своём новом рабочем месте, Тилли подняла взгляд и, увидев меня, показала мне язык и скосила глаза. Подавив смех, я склонила голову и взяла рукав из стоявшей у моих ног корзины, положила на машину и разгладила его, сосредоточившись на шитье прямых швов. Когда этот рукав был готов, я кинула его в желоб, который двигался по инерции в середине стола, и взяла ещё один рукав. А затем и ещё один, и ещё. Каждый день я шила один и тот же шов на сотнях рукавов, словно была девушкой, родом из одной маминой истории, осуждённой ревнивой богиней на непрерывное выполнение одного и того же глупого задания — отделять ячмень от проса или снимать овечью шерсть с кровожадной овцы, чтобы разрушить проклятие и вернуть себе прекрасного принца. Но в конце каждого дня всё, что я получала от своих мук, так это покрытые мозолями кончики пальцев и постоянную боль в спине.
Кроме того, как принц найдёт меня здесь? Даже если у меня получится заставить себя ослушаться маминых правил, запрещающих вести беседу с парнями, единственными мужчинами здесь были надменные закройщики на восьмом этаже, сутулые портные и мальчики на побегушках, которые доставляли корзины с незаконченными рукавами — мальчики «кожа да кости», только что сошедшие с корабля из Италии или Польши, и которые едва говорили по-английски. Я крайне редко проводила время, подняв вверх взор, когда они выгружали мою корзину. Тем не менее, сегодня один из парней привлёк моё внимание, опрокинув корзину.
— Неуклюжий мальчишка! — воскликнула я, склонившись, чтобы собрать выпавшие рукава. — Если эти рукава перепачкаются, мистер Бернстайн вычтет это из моей зарплаты.
Когда я попыталась их схватить, он поймал меня за руку. По всему моему телу прошлась вибрация, электрический разряд, который ярко вспыхнул и зажёг искру, подобно тянущимся над трамваями проводам, и в моей голове раздался звон — не низкий басовый звук, который я слышала, когда нечто плохое должно было произойти, а мелодичное высокое сопрано.
— Ты должна уйти, — прошипел он мне на ухо, его тёплое дыхание, которое пахло яблоками, бархатом растеклось по моему телу.
Я подняла взгляд на его тёмные, испещрённые золотом глаза, кожу цвета свежего персика и чёрные локоны волос, ниспадавшие на высокий, скульптурный лоб. Всё моё тело содрогнулось, словно колокол, по которому ударили. Моя рука, которая казалась маленькой в его ладони, задрожала. На мгновение шум фабрики — жужжание швейных машин; поторапливающие крики прораба; шум улицы, лившийся через открытые окна — всё это отступило. Представилось, словно мы в одиночестве стояли на зелёной поляне, усеянной дикими цветами, и единственным звуком был ветер, шелестевший в окружающем поляну лесу…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Но затем звуки фабрики стремительно вернулись, и я вспомнила, где находилась — и кем была. Бедная девочка, зарабатывавшая семь с половиной долларов в неделю на фабрике «Трайангл Вейст». Я никуда не пойду.
