— Инженеров в стране как собак нерезаных, и чего? Чай только пьют. Кстати, не такой уж дефицит, этот ваш чай со слоником. В Москве есть. Ну, поймать можно, — сбавила она тон.
— Это в Москве! — Саша сжал коленки, писать хотелось нестерпимо. — Папа и так каждую неделю ездит.
— А люди каждый день ездят за снабжением, — наставительно сказала Клавдия Львовна, — и ничё, не разваливаются. Вам бы только воду эту хлебать. Нет бы по-человечески: коньячку там, водочки. А то чай, чай. Зайдёшь к вам — и не посидишь. Прям как не по-людски.
Чаёвничанья тётя Клава не одобряла, предпочитая горяченькому горячительное. У Лбовых на такой случай имелся гостевой пузырёк коньяка. Вся беда была в том, что тётя Клава любила клюкнуть не абы как, а именно что по-людски, то есть с разговорчиком. Сашин папа насчёт компании был не очень: всё, что он мог в этом смысле — страдальчески морщась, опрокинуть рюмашку несерьёзного вида. Мама не переносила даже запаха спиртного: в детстве надышалась. Львовна дулась и считала, что Лбовы ею брезгуют.
— Да принесла я, принесла, — снизошла, наконец, тётя Клава. — Держи свой чай, — она протянула коробку из-под обуви. — Со слоником. Ну чего егозишь? — обратила она внимание на приплясывающего подростка. — Обоссался, что-ли, с холодрыги? — мальчик смущённо кивнул. — Беги давай…
Саша, ощущая нечто вроде постыдной благодарности, быстро попрощался и юркнул в щель между гаражом и забором.
Там было почему-то ещё холоднее, чем на улице. Мёрзлые доски пованивали: кто-то недавно сюда уже заходил. Несмотря на неудовольствие жителей соседней пятиэтажки, местечко было общепользуемым.
Саша кое-как уместил сетку и свёрток под мышками и принялся расстёгивать штаны.
— Эй, за гаражами! — загремел откуда-то сверху тяжёлый бас. — Тебе говорю!
Подросток от неожиданности вздрогнул. Свёрток с чаем выскользнул и шлёпнулся прямо в мокрый липкий снег.
— Тебе говорю, пацан! — громыхало из окна пятиэтажки. — Я ща милицию вызову!
Тут переполненный мочевой пузырь не выдержал.
Струя ударила точно в коробку.
1984 год, сентябрь. Москва.
— И чего с тобой дома сделали? — проявила участие Тутусик.
Саша подумал, повспоминал.
— Да ничего, в общем-то, — признал он. — Туда вообще-то немного попало. Папа хотел всё выбросить, говорил, что такой чай пить не будет. Да мама не дала. Выпили. Две пачки слегка подмочило, остальные вроде так, ничего.
— Ну-у. Ничего, значит, не сделали. Неинтересно. — Тутусик сделала обиженную мордаську.
Несмотря на легкомысленное прозвище, Таисия Ивановна всегда интересовалась серьёзными вещами: кто что получил, кто с чем остался и кому чего сделали. Интерес этот был совершенно бескорыстный: для себя лично Туся никакой корысти не искала. Она больше надеялась на других — в том смысле, что кому-то же должно повезти, и этот везунчик, может быть, иногда будет пускать Тутусика в свою интересную жизнь. А может быть, и в вечность: однажды Туся взялась вслух прикидывать шансы разных знакомых вписаться на Новодевичье.
— Люди, — хорошо поставленный голос Модеста Викторовича легко перекрыл помещеньице лаборатории. — У меня есть для вас благая весть. Знаете ли вы, который сейчас час?
— Файв! Ой, то есть как его… оклок, — по-мышиному пискнула Тутусик, мгновенно забыв про Сашу и устремив обожающий взор на Модеста.
— Это значит пора чай пить, — констатировал очевидное Тер, колдующий над горелкой.
— Вы оба правы, дорогие мои друзья, — прогудел тяжёлым бунинским шмелём Модест, величаво поднимаясь от своего места и заполняя собой комнатёнку.
Эм-Ве-Де, он же Модест Викторович Деев, был, что называется, колоритной личностью. Огромный, толстый, чернобородый, он походил то ли на Карла Маркса, то ли на Карабаса-Барабаса. Долговязый Лбов, считавший себя спортивным, вчуже завидовал умению Модеста мягко вписывать свою тушу в любое подходящее пространство. Деев одинаково хорошо смотрелся и в двуспальном кресле, и на вертящемся рояльном табурете. Впрочем, это было наименьшим из достоинств Эм-Ве-Де. Ибо он играл на клавишах и на гитаре, знал наизусть весь репертуар Визбора и кое-что из Галича, а также море анекдотов и тьму историй из жизни. Отлично разбирался в мужской моде и обшивался у личного портного, старика-одессита, который ещё не забыл, как шьют настоящие брюки. Курил вересковую трубку, добывая пристойный табак у знакомых моряков. Вообще имел кучу знакомых по всему Союзу и даже за его пределами. Никогда не назвал симпатичных ему людей словом «товарищ» — и, разумеется, не имел партбилета. Был счастливым обладателем машины «Москвич» морковного окраса, каковую водил с леденящей душу лихостью. Мог принять на грудь пятьсот и после этого поддерживать разговор о театре. По слухам, донжуанский список его много превосходил пушкинский. В общем, Эм-Ве-Де был Личностью с большой буквы, и могучим талантам его было тесно в лаборатории. Но усилий по изменению своего положения он не предпринимал, несмотря, казалось бы, на... — а может, именно потому, что.
— Аристакес, друг мой прекрасный, — продолжал своё выступление Модест, — так что у нас там с кипяточком?
— С кипяточком всё готово, — доложил Тер, закручивая кран горелки. — Можно чайник греть.
— До половины наполните, — напомнил ему Эм-Ве-Де. — И сверху тоже ополосните, дорогой вы наш человек. Чайник должен быть горячим. Ведь это же чайник, а не сердце красавицы, которому по природе положено быть ледяным, как, пардон муа, глетчеру…
— Вот опять, — каркнул со своего места Аркадий Яковлевич.
Модест лениво приподнял мохнатую бровь.
— Дорогой мой человек! К сведению, глетчер — это ледник. А не то, о чём вы подумали.
Тутусик сдавленно пискнула и зашелестела бумажками.
— Про ледник никто не подумал бы. — Аркадий зло зыркнул в сторону Деева. — Но вы ведь употребили слово, напоминающее еврейскую фамилию. И зачем?
— Во имя расширения словарного запаса. Я придаю большое значение непрерывному самообразованию. В наше время учиться приходится всю жизнь. Вы ведь не против непрерывного самообразования, дорогой вы наш?
— Смотря чему учиться, — огрызнулся Цунц. — Расовую теорию некоторые тоже считали наукой.
— О, насколько мне известно, гляциология, трактующая о глетчерах, в этом смысле совершенно безобидна. Льды не имеют национальности.
Цунц демонстративно отвернулся.
Аркадий Яковлевич был несколько нелюдимым, но по-своему толковым и в общем безвредным пожилым дядькой. Единственным неприятным пунктиком у него был еврейский вопрос, в нехорошем интересе к которому он подозревал всех вообще, а Модеста в особенности. При этом непонятно было, шутит он или говорит серьёзно. Эм-Ве-Де предпочитал делать вид, что Цунц шутит. Цунц тоже вроде как делал вид, что шутит, но Саше иногда казалось, что Аркадий Яковлевич если и добавлял в свои реплики юмор, то исключительно для запаха, и было его там примерно как мяса в докторской колбасе. Модест это, видимо, тоже чувствовал, и поэтому был осторожен. Зато в более узкой компании он высказывался более откровенно, обнаруживая знакомство не только с Набоковым, но и с «Протоколами Сионских мудрецов» и другими сочинениями того же свойства. Впрочем, антисемитом Модест себя не признавал, да и над литераторами русского направления иронизировал. «Я почвовед, а не почвенник» — обыкновенно отбояривался он от требований определиться. К почвоведению Модест и в самом деле был причастен: когда-то в молодости он провёл полгода в казахских степях, монтируя аппаратуру для измерения электропроводимости местных лёссов и подзолов. Впрочем, последние десять лет Эм-Ве-Де занимался диодными умножителями.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
