6. О месте и роли философа мы поговорим ниже, сейчас же продолжим анализ отношений науки и философии. Ясно, что философия – не причина десакрализации мира, а болезнь десакрализованного мышления. По сути, философия пытается в отличие от других наук, восполнить отсутствие сакрального в жизни «мира сего», но если линейные науки, чей предмет конкретен и эмпиричен, способны развиваться по восходящей, то философия – это оплот сакрального в профаном мире, обречена на постоянный кризис и мутации, ибо она «не от мира сего». И это в то время, когда философия менее других наук способна ошибаться, ведь именно линейное научное знание в полной мере пользуется правом на ошибку (см.: А. Мень. История религии. – М., 1991, т.1, с.214), а философия в этом смысле близка религии. Философию можно считать попыткой перевода религии на язык науки, или наукой о религии, а точнее – о сакральном. Что есть сакральное? – так должен звучать основной вопрос философии. И каждая философская школа по своему отвечает на него, сакрализируя нечто. Так, материализм, утверждая первичность материи, тем самым благословляет поклонение материи и тотальную бездуховность (марксистская философия так и не смогла толком объяснить, что же есть духовность, так как, видимо, этот вопрос ее не очень занимал, ведь сакральна материя). Для Платона сакральное – это мир идей и эйдосов, для Аристотеля – формы и Бог-первотолчок, Бог-философ (в этом есть своя логика, ведь философия – наука о сакральном, Бог же – само сакральное; но есть логика и в мысли Платона о том, что боги не ищут мудрости, поскольку изначально мудры. Это логика философа, живущего в десакрализованном мире, но ищущего сакральное, движущегося к нему. Здесь уместно вспомнить, что традиционное общество, которое сакрализовало самое себя, свои устои, не могло иметь философии, т.к. было, подобно платоновским богам, уже мудро). Сакральным источником для моралистов выступала смерть, подстегивавшая их поиск, попытки психологически (философски) защититься от смерти (философствование о смерти есть приобщение к ней и тем самым ее окультуривание, создание кода для общения со смертью, или – проще – разработка языка, описывающего смерть и снимающего давление неизвестности). Нетрудно обнаружить идею сакрального в трансцендентном Канта, в мировом духе Гегеля. Наконец, новейшая философия приблизилась к мысли о том, что сакральное есть Хаос. Не эта ли идея заложено в эволюции Дарвина, диалектическом материализме (как, впрочем, и в его корне – гегелевском ухе), бессознательном Фрейда, архетипах Юнга? А хаос безлик и многогранен, бесформен и форма всех форм, поэтому философская мысль попросту неисчерпаема. Любая новая метафора способна открыть доселе неведомую грань многообразной Истины, но вся она непознаваема. Как ни парадоксально, но только Хаос и может быть источником всех сакральных потенций.
7. Такой вывод способен поставить точку на философии как науке. И если наш вывод верен и философия в «чистом» своем виде ближе к поэзии, то сознательное отграничение философии от линейно-ориентированной науки только пойдет ей на пользу, поскольку позволит выполнять свою изначальную функцию – спасти человечество от усиливающейся бездуховности и десакрализации. Отсоединившись от науки и «уверовав» в неисчерпаемость Истины, философия превращается в модернизированную мифопоэтику – ту форму мировоззрений, которая вполне способна была удовлетворять наших доисторических предков больше, чем нас сегодня любая философия и религия. Здесь мы подошли к истокам генезиса философии и науки, в котором изначально заложено не единство, а взаимодополняемость. Если наука, по Дж. Фрэзеру, происходит из магии, то философия – от мифа. При этом магия, основой которой был опыт и идея практической пользы, духовно опиралась на миф, освящая им каждое свое действие (тоже и с современной наукой, которая всегда нуждается в «оправдании» своих действий какой-то философской доктриной). Миф же черпал из магии новые эмпирические факты, которые незамедлительно «обволакивались» мифопоэтической оболочкой, окультуривались, одухотворялись и одновременно объяснялись в духе традиции.
Этим занимается и нынешняя философия по отношению к достижениям науки, но, как правило, чем более вбирает в себя та или иная философия научных фактов, тем более она уходит от своего предмета, превращаясь в придаток науки, что связано с хронической профанностью науки, в отличии от магии. Миф был первичен по отношению к магии, в десакрализованном мире всё наоборот – «бытие определяет сознание», то есть линейная наука верховодит над философией, практика, польза тела руководит духом.
Отношение первобытной магии к мифу и философии мы охарактеризуем так: если магия в современном сознании есть успешная практика, которая не подтверждена теорией (т.е. теоретической наукой, а не мифом), то философия – та теория, которая выше практики, то есть не должна ею подтверждаться. Яркий пример – большевистский эксперимент, который призван был подтвердить на практике марксистскую концепцию философии истории. Значит, философия есть успешная теория (ведь всякая философия в какой-то мере истинна = ценна), не подтверждающаяся практикой. Просто «мир сей», к которому относится вся обыденная деятельность, не может быть полигоном для искусственного моделирования теорий, относящихся к сфере сакрального. В этом случае человек пытается взять на себя функции высшего закона, естественных сил бытия (Абсолюта, Хаоса, Всеобщего, Бога). Философия же выступает посредником межу человеком и идеальным миром (= мир возможного). Здесь мы согласны с Платоном: реальные воплощения идей всегда искажают прообраз, поэтому философия не может проверяться экспериментом, точно также, как нельзя «проверить» практикой произведение искусства.
Но если философия не воплотима в действительности «мира сего», то как обстоит дело с мифологией, которая была способна освящать жизнь традиционного общества и даже подчинять себе магию? Нужно сказать, что и наука, и магия, и миф, и философия имеют одно общее свойство – к ним обращаются в необыденных ситуациях, как бы выходящих за пределы известного, профанного мира (см. схему ниже). Наука призвана обогащать повседневность новыми знаниями и способностями, магия – только способностями, поскольку теория ее насквозь продиктована мифом. Магический акт не мыслим без разыгрывания мифического действа, обращающего к потенциям того или иного мифологического сюжета. Сам же миф имеет отношение к повседневной жизни «подопечного» общества только в том смысле, что объясняет любую ситуацию встречи с необыденным. При этом миф обращался к специфической форме практики – ритуалу, который играл роль успешной практики преодоления хаоса, вызванного необыденным (между магией и ритуалом много общего, хотя ритуал никак нельзя поставить у истоков науки, а скорее – у истоков искусства). Как видим, миф, подобно философии имеет прямое отношение к хаосу – к началам всего, к творению, то есть к таким проявлениям бытия, где явственно соприкосновение действительного с возможным, профанного мира с хаосом (таким образом, сакральное = хаос = возможное). Философия не имеет подобной практики, так как утратила ту «несерьезность» мифа, которая позволяла ему сублимировать проявления хаоса в игре, ритуале. Зато философия обрела трагическую серьезность, превратившую ее в руководство к действию и преобразованию реального мира. Именно потому, что миф и философия не имеют отношения к «миру сему» – миру социальному, они не могут подтверждаться успешной, неигровой практикой. Их стихия – хаос, а их предназначение – предупреждать хаос, обозначать его и давать способы реагирования на все проявления хаоса. Последними являются, как правило, подражания хаосу, игры в хаос, нейтрализующие, подчиняющие его внутренней логике мифа-ритуала. Это та же игра, о которой мы упоминали, говоря о «философствовании» смерти. Таким образом, и сама философия – в значительной степени есть игра с хаосом, «игра в бисер».
Философия столь не похожа на миф, столь холодна, эзотерична, скучна для профанного большинства, столь абстрактна потому, что является неполной наследницей мифа. У нее есть единокровная сестра – история, составляющая вторую сущностную половину мифа. Десакрализация мира, совпавшая с ясперовским «осевым временем» начала истории, является процессом демифологизации – разрозненного существования некогда единых (в мифе) философии и истории. Что есть история, как не воплощенный несковываемый хаос? Чем есть философия, как не попыткой сковать его? В этом она близка культуре – антагонисту истории. Но философия – не антагонист истории, а культура – лишь эманация мифа, форма существования продуктов философии и истории в духовной сфере общества. Пан выражения мифа воплощен в истории, а план содержания пытается найти независимое существование в философии (отсюда ее стремление к абстрактности). Используя декартовскую метафору, можно сказать, что философия – вдох мифа, теоретизирование, а история – его выдох, воплощение (в этом смысле первобытный ритуал аналогичен истории), анализ и синтез. Естественно, что философия, выступая в качестве анализа, лишенного воплощения в синтезе (им могла бы быть религия – духовная теория+практика, но философия в чистом виде, лишенная плана выражения, подобного мифическому, как мы уже указали, не может иметь успешной практики. Последняя – результат восприятия нужного, заложенного в идее духа, но поскольку философия не понятна большинству, то искажение духа неизбежно. Таким образом, уточним, что философия может воплотиться в удачной практике для самих философов и стать эзотерической религией), становится катализатором десакрализации мира, а значит – развития науки и неугасания истории. Предположу, что конец истории, а равно и философии наступает вместе с их соединением, возрождающим миф. Для исторического человека именно история и философия выступают основными источниками сакрального, питают его духовность и даже, возможно, замещают собой религию. Так, национальные идеи, суть которых близкородственна языческому мировоззрению, основываются на сакрализации национальной истории, играющей роль мифа, и выведению из этой истории своеобразной национальной философии – теории мирореагирования. Несомненно, любая история совершатся ради достижения утопического идеального состояния, раз и на всегда завершающего историю, то есть целью истории есть ее конец, а значит, и ее слияние с философией в новом мифе.
