Философия столь не похожа на миф, столь холодна, эзотерична, скучна для профанного большинства, столь абстрактна потому, что является неполной наследницей мифа. У нее есть единокровная сестра – история, составляющая вторую сущностную половину мифа. Десакрализация мира, совпавшая с ясперовским «осевым временем» начала истории, является процессом демифологизации – разрозненного существования некогда единых (в мифе) философии и истории. Что есть история, как не воплощенный несковываемый хаос? Чем есть философия, как не попыткой сковать его? В этом она близка культуре – антагонисту истории. Но философия – не антагонист истории, а культура – лишь эманация мифа, форма существования продуктов философии и истории в духовной сфере общества. Пан выражения мифа воплощен в истории, а план содержания пытается найти независимое существование в философии (отсюда ее стремление к абстрактности). Используя декартовскую метафору, можно сказать, что философия – вдох мифа, теоретизирование, а история – его выдох, воплощение (в этом смысле первобытный ритуал аналогичен истории), анализ и синтез. Естественно, что философия, выступая в качестве анализа, лишенного воплощения в синтезе (им могла бы быть религия – духовная теория+практика, но философия в чистом виде, лишенная плана выражения, подобного мифическому, как мы уже указали, не может иметь успешной практики. Последняя – результат восприятия нужного, заложенного в идее духа, но поскольку философия не понятна большинству, то искажение духа неизбежно. Таким образом, уточним, что философия может воплотиться в удачной практике для самих философов и стать эзотерической религией), становится катализатором десакрализации мира, а значит – развития науки и неугасания истории. Предположу, что конец истории, а равно и философии наступает вместе с их соединением, возрождающим миф. Для исторического человека именно история и философия выступают основными источниками сакрального, питают его духовность и даже, возможно, замещают собой религию. Так, национальные идеи, суть которых близкородственна языческому мировоззрению, основываются на сакрализации национальной истории, играющей роль мифа, и выведению из этой истории своеобразной национальной философии – теории мирореагирования. Несомненно, любая история совершатся ради достижения утопического идеального состояния, раз и на всегда завершающего историю, то есть целью истории есть ее конец, а значит, и ее слияние с философией в новом мифе.
8. Итак, чем ближе философия к мифу, тем более она метафорична, символична, а чем ближе к науке, тем более приближается к структуре, «очищаясь» от плана выражения. Можно выстроить иерархию наук, которая определяется их отношением к «миру сему», положению их предмета в структуре космоса. Условно, математика может выступать прямой противоположностью философии как «абсолютная» наука, которая далее других наук удаляется от содержания, от реального мира, но не ко всеобщему, а в противоположную сторону – к частному. Если философия направлена далее всех «вверх», то математика – «вниз». Она тоже соткана сплошь из метафор, но метафоры эти нисходящие, хотя мы не можем не признать связи микро- и макроуровней космоса, поэтому выводы математики могут питать философию. Философия – наиболее индуктивная область познания, остальные же науки, имеющие в основе практику плюс элементы философии, более дедуктивны. Векторы науки и философии прямо противоположны: наука устремлена к низу, к познанию скрытых свойств вещей мира, а философия – к причинам мира, кверху. «Чистая наука» – опыт, абстрагированный от догм, чистые выводы эмпирического характера. Но вряд ли можно говорить о противостоянии философии и науки. Скорее противостояние может существовать внутри философии и науки, течения которых, отрицая достижения соперников, утверждаются, но дают одновременно стимул для творческого развития конкурентов. Борьба течений, несомненно, в первую очередь затрагивает философию и наиболее пропитанные «философскостью» антропологические, гуманитарные науки, где заместителем опыта (святыни чистой науки) могут выступать мнения авторитетов. Поэтому можно говорить о тесном переплетении науки и философии. Условно же схема отношений науки и философии к миру выглядит так:
Стрелки от середины представляют собой «выдох», а обратное влияние – «вдох». Философский вдох формирует мир идей, а вдох от науки – мир вещей. В идеале выдох вверх определен потребностями души (духа), а выдох книзу – потребностями тела. От преобладания философского, или научного подхода к окружающему зависит и тип культуры. Там, где в основном сознание определяет бытие – в традиционных холодных культурах, важна роль сакрального начала, а материальный прогресс почти отсутствует. При схеме «бытие определяет сознание» на первый план выходит наука, материя, происходит дегуманизация не только отношения к бытию (деантропоморфизация), но и к человеку (историзм). Это свойственно «горячим» культурам, для которых миф заменяется историей, а философия подчинена науке (сциентизм, позитивизм).
Естественно, традиционные культуры также не идеальны (например, из-за отсутствие свободомыслия, прогресса), поэтому будущее, если попытаться в который раз смоделировать «идеальное» общество, видится как синтез элементов «горячей» и «холодной» культур. И хотя здесь напрашивается метафора культуры «теплой» (и библейская фраза: «но поскольку ты не холоден, и не горяч, то извергнут тебя уста мои»), мы находим более подходящий аналог цивилизации будущего в одной из наиболее древних моделей мировидения – шаманизме, наиболее «горячем» среди «холодных» культур.
9. Мы уже касались характеристики некоторых сторон личности философа, указав на его первичность в философии (т.е. философия прежде всего формируется для удовлетворения гносеологических нужд своего творца) и на его одиночество, отграниченность от мира. Первое роднит мыслителя с поэтом, творцом вообще, а второе – с сакральными личностями, прежде всего шаманом (который одновременно связан и с поэтическим искусством). Обратившись к истокам философии, мы обнаружим, что она возникла на богатой почве шаманства, пронизывавшего всю древнегреческую культуру (см. В. А. Андреев. Поэзия мифа и проза истории. – Л., 1990; Э.Р.Доддс. Греки и иррациональное), но растворившегося, насытив своими влияниями, в античном искусстве, философии и политике (политика – изобретение греков, и с одной стороны имеет тесную связь с первобытной демократией, племенным народовластием, присущим ранним индоевропейцам, а с другой – с шаманством, которое в результате десакрализации «уходит», или сублимируется в политику, либо творчество). Уже у первого предфилософа Гесиода в «Теогонии» находим прозрачный шаманский мотив: музы, явившиеся автору на горе Геликон, сообщают ему пророческий дар. А философская поэма Парменида «О природе» повествует о фантастическом путешествии автора «вне людской тропы» в упряжке «многоумных» коней (А. Чанышев. Курс лекций по древней философии. – М., 1981, с. 151). Некоторые шаманистические сентенции можно найти и у Платона, а в неоплатонизме они получили дальнейшее развитие.
В происхождении философа от традиционного шамана можно убедиться, сравнив особенности этих «профессий», и одновременно призваний, причем само слово «призвание» изначально характеризовало именно шамана, который начинал свою мистическую службу вследствие призвания его духами. Шаман – не только хранитель традиции, но и «религиозный формулятор», то есть обновитель традиции, человек, исполненный религиозным чувством – тягой к сакральному, которую, несомненно, обнаруживает в себе и философ. Если профанный человек нуждается в религии как в догме, поэтому придерживается традиции, исповедует устоявшуюся веру, то шаман (и философ) совершенно вольно обращается с объектами общественного почитания, творя новые мифы. Профанное большинство способствует омертвению религиозного духа, видя в них, прежде всего, механические манипуляции и руководствуясь очень смутными чувствами. Напротив, личность, испытывающая тягу к сакральному, обладающая «космическим» сознанием, выступает творцом любой идеи и религии. Поскольку же, как мы выше говорили, философия практически не может быть не истинной, или абсолютно истинной в силу специфики своего предмета (Хаос), то творчество философа и творчество шамана практически сливаются. Структуралист Ролан Барт называл деятельность шамана перформацией – искусством обращения с повествовательным кодом (манипуляция символами), то же можно сказать о философе, для которого первым условием выступает наличие призвания, а вторым (часто более обязательным) – знание философии других философов. Остается лишь выражать свои интуиции посредством имеющегося кода, соглашаясь с одними философами (шаман бы сказал: призывая в союзники духа такого-то ранее жившего сильного шамана) и отрицая других, т.е. прежде всего занимаясь перформацией.
