Ноги лесовика, жилистые и длинные, были укутаны в сплошной покров выпуклых натянутых как стальные канаты мышц. Каждая из них трепетала в напряжении, ожидая всякий раз тот миг, когда нужно будет стремительно рвануться вперед, подпрыгнуть и начать преследование добычи.
Чернолесье, как и всегда, хранило звенящее молчание, густой поволокой разлившееся между стволами бесчисленных деревьев. Казалось, в лесе нет ни капли жизни. Несмотря на оглушительную тишину, которую хранила в себе чащоба, для охотника не составляло труда наблюдать за бурной жизнью, которая протекала в темноте и безмолвии всюду вокруг него.
Внезапно глаза охотника моргнули, подбородок потянулся вверх и вбок, уши невообразимо вытянулись и поднялись над головой. Они напряженно двигались, постепенно сужая полукруг поисков. Людомар снова потянул ноздрями воздух и замер. Замерло и его тело, но не мысль. Она работала бурно и без остановок. Перед глазами его вставало недавнее прошлое того места, где он стоял сейчас.
Запах донес ему историю о том, как уфан – небольшой мохнатый зверек-осьминожка, вылез из-под куста дукзы, взобрался на корень свидиги-древа и стал усиленно счищать с себя землю и лиственный перегной. Внезапно что-то привлекло его внимание, потому что уфан облокотился одной из своих лапок на ствол дерева-гиганта и надолго замер.
Людомар ясно слышал остатки страха животного, которые еле различимыми струйками скопились в нижней части кроны свидиги. Уфан не любопытствовал, он боялся и боялся настолько, что в первые несколько мгновений оцепенел от ужаса. Неизвестно сколько прошло времени, прежде чем зверушка была убита. Смрад ее внутренностей был различим явственнее всего. Дурманящим обволакивающим облаком он отрывался от коры свидиги и, слегка взвихриваясь, струился вверх по стволу.
Среди запаха смерти уфана были следы и двух других запахов; запахов, от которых у людомара невольно вырвался рык. Он ощутил присутствие того, кого искал все эти дни. Уфана убил омкан, – людомар знал это. До сих пор сквозь холодный запах смерти явственно проступал удушливый смрад языка чудовища.
Людомар неслышно подошел к месту убийства и присел подле дерева, на корне которого стремительно окончилась жизнь зверька. Охотник протянул руку к стволу свидиги и тут же ее отдернул. На конце его пальца остался след от иглы. Она была вогнана глубоко в кору дерева.
Тело людомара вмиг напряглось, дыхание сбилось. Притаившись на некоторое время, он осторожно поднялся и, втягивая воздух носом, прошел вперед. Там охотник нагнулся и поднял с земли часть полусгнившей олюдской ступни. Он обнюхал ее и снова зарычал. Лишь очень тонкий слух различил бы его слова. Людомар произнес: «Омкан-хуут».
Охотник вертел головой во все стороны. Наконец, голова его замерла, ноги распрямились, и тело поплыло в сторону зарослей дукзы, густота которых была свойственна местному подлеску. Нож в руке Сына Прыгуна тускло блестел, подобно клыку в открытой пасти гигантского хищника.
Все верно, здесь было его лежбище, – здесь еще пахнет этим порожением скверны. Запах донес людомару окрестности, из которых явился омкан-хуут, – место засады хищника источало смрад Сизых болот и тухлых вод Гнилого озера. Чудовище пробыло у дерева недолго – лишь сглотнуло тушку уфана и пошло дальше. Где оно теперь, было неизвестно, – омкан-хууты хорошо заметали следы.
Имя омкан-хуута принесли людомарам дремсы, прослышав о нем от холкунских магов – хол-холов, которые узнали об этой нечисти от беллеров. Омкан-хууты значительно отличались от обычных омканов. Они были много больше, хитрее и, оттого, опаснее. Эти чудовища – тени Великолесья – давно не тревожили места близ жилищ людомаров. Лишь те из охотников, кто доживал свой век, помнили о нескольких монстрах, которых породила Утроба Зверобога много зим назад.
Сын Прыгуна помнил: давным-давно, когда был жив его отец, прозванный Прыгуном, в их донад пришел людомар Светлый. Он был сильно изранен, рассказал о битве с омкан-хуутом и о гибели двух людомаров от клыков нечисти.
Светлый поведал, что омкан-хуут, с которым ему довелось биться, был громаден. «Подобно быку пасмасскому был он», – рассказывал Светлый, – «и иглами покрыты хвост и грива у него. Все те же шесть лап, все та же пасть, как и у омкана, но промеж игл его свисает лоскутами кожа, и двигается она, когда дерется он. Я видел сам, не кожа это, но иные лапы, только маленькие очень. Они меняют цвет, и даже я смогу пройти лишь в шаге от него и не заметить, так умеет он скрываться».
Рассказал Светлый и о страшном оружии, какое явил им омкан-хуут. Чудовище обламывало иглы у себя на загривке и, держа их языком, выбрасывало его вперед, насквозь пронзая тело жертвы.
Возвратив ступню дремса на прежнее место, людомар стал медленно отходить к свидиге. Глаза охотника осматривали подлесок, перебирая в нем каждую ветку, каждый листок. Рык вырвался у людомара, рык слышимый всеми; рык, разнесшийся в тишине на много шагов вокруг, что было для Чернолесья сродни громкому вскрику. Звук не успел затихнуть, когда дернулась крона дерева и лишь слегка примятая листва дукзы у его подножия напоминала о том, что мгновенье назад на этом месте кто-то стоял.
***
Людомар мчался по вершинам деревьев. Ветер свистел в его ушах, хлестал по щекам, врывался в нос, швыряя в него тысячи запахов. Кроны деревьев, по которым он пробегал, кряхтя, прогибались под весом его тела, но привычные к подобному ступни охотника умело находили опору достаточную для того, чтобы сделать следующий широкий шаг.
Три больших жука – шмуни – безмятежно дремавшие до того на запястьях рук и на голове людомара, изо всех сил работали своими крылышками, перенося хозяина над прорехами в кроне свидиг, высотою иногда доходивших до трех сотен локтей.
Охотник тяжело дышал. Солнце нижним краем уже ушло за горизонт, а он все бежал прочь от того места, где услыхал запах смерти уфана.
– Тя! Тя-я! – прохрипел он, наконец, и шмуни тут же перестали перебирать крылышками и заерзали на его руках, устраиваясь удобнее.
Вмиг отяжелев, людомар съехал, обламывая молодые ветви, на достаточно толстый сук мека, крепко ухватился за его ствол, и, прижавшись к нему, долгое время стоял недвижим. Лес безмятежно поводил над его головой своей густой листвой, и птицы перелетали с ветки на ветку, оглашая окрестности звонкими трелями.
Отдышавшись, людомар с опаской посмотрел себе за спину. Сев на ветвь и свесив ноги, Сын Прыгуна снял со спины небольшую котомку, развязал ее и достал комок липкой жижи. Отщипнув три небольших кусочка, он огляделся, сорвал молодую листву, завернул в нее жижу и по очереди покормил троих шмуни. Жуки с удивительным для их лености проворством расправились с пищей. Оставалось подождать некоторое время, когда они наберутся сил. Как только сзади под их крыльями образуются желеобразные пузыри, можно будет снова пускаться в путь.
Людомары были слишком крупны – без малого два метра ростом, чтобы самостоятельно бродить по кронам даже таких могучих древ, как меки. Выше почти всех олюдей, кроме брездов, людомары обладали отличным зрением, слухом и обонянием. Именно людомарам Зверобог даровал тело достаточно стройное, чтобы скользить промеж стволов деревьев, растущих в Чернолесье на расстоянии не более одного локтя друг от друга, и достаточно сильное, чтобы совершать прыжки невообразимые по высоте и длине; только людомарам была ведома лесная магия, которая покоилась на созидании и сосуществовании с природой. За столетия своего пребывания в Чернолесье, людомары поставили себе на службу многих из его обитателей. Все эти служки несли свои вахты верой и правдой, так, как могут нести службу только животные: честно и без упреков.
Погладив шмуни и заглянув им под крылья, людомар не нашел там жижицы. Поняв, что время еще есть, Сын Прыгуна стал осторожно спускаться к подножию мека. Он снял наконечник с небольшого копья – хара – и разобрал его так, что получилась длинная плевательная трубка.
Яркий солнечный свет, правивший бал на вершинах крон; зной, опадавший с небес на Чернолесье, уже в пятнадцати локтях ниже уровня крон превратился в серость и прохладу, а двадцать пять локтей спустя, в полумрак и удушливую холодную сырость. До подлеска солнечные лучи и вовсе не проникали, навеки оставив его обитателей во власти полумрака.
У корней мека слышалось копошение. Пять небольших продолговатых телец, перебирая четверкой длинных костлявых ног, беспокойно мельтешили у выступавшего в сторону корня. Это были лювы – падальщики Чернолесья. Смрад, донесшийся от них, дал людомару понять, что пиршество по пожиранию разложившегося трупа почти подошло к концу.
Падаль в Чернолесье была явлением необычным. Под кронами Черного леса наплодилось столь много ртов, что даже и изглоданные кости оставались лежать недолго. Удивительным для людомара было то, что падаль пролежала здесь с раннего утра. Все тот же нюх доносил, что падалью была молодая древоедная змея.
