"Значит, Вова", – пробормотал я, скисая. Затем, в который раз посетовав, что приехал на море тринадцатого числа, и потому, нарвавшись на пляжного вора, сижу теперь без своей цифровой игрушки, денег, столовой ложки и сигарет, вспомнил лицо молодого человека в белых носках, унесшего мой фотоаппарат и все прочее, пока я купался. Обида овладела мной всецело – ведь я споил этим носкам полтора литра вкусного марочного вина, подарил, можно сказать, камеру за пятьсот долларов и ползарплаты сверху, а он еще и сигареты прихватил! Ладно, ложка мельхиоровая была, почти, можно сказать, серебряная, но сигареты? Не "Парламент", "Донской табак"! Вот крохобор!
Я сидел на скамеечке лицом к очагу; когда возмущение мое достигало кульминации, сзади раздался шорох. Обернувшись, я увидел Крыса. Он сидел посередине стола и смотрел на меня, чуть склонив голову набок.
– Брось грустить, жизнь прекрасна и удивительна даже без ложки и высокосмолистых отечественных сигарет, – было написано в его глазах. А Вовы нужны, потому что жизнь без них однообразна.
– Это-то так, но иногда так здорово выкурить высокосмолистую сигаретку, глядя на ночной костер... – подумал я, отходя от потрясения. – А как здорово выскрести ложкой поджарку, как удобно ею пробовать, есть и чесать за ухо?.
– Да ну их, забудь! Свари лучше на ужин чего-нибудь вкусненького, да не жмись, на троих вари – у меня супруга на сносях, ей питаться хорошо нужно.
Успокоенный телепатическими увещеваниями Крыса, я задумался, что варить на ужин. И, перебирая в уме продуктовые наличности, вспомнил, что на дне рюкзака в свитере греется стограммовая бутылочка пяти-звездного коньяка, заначенная мною на случай проливного дождя в пути (в прошедшем году от такого я неприятно зяб посреди июля почти час). Заулыбавшись, я представил, как поздним вечером буду сидеть у костра после ужина, сидеть, попивая коньячок, как найду под столом исключительный окурочек, как затянусь раза три, представил, и тут же природа вокруг стала ярче, а небо голубее.
Поддавшись накатившему настроению, я хотел поближе познакомится с крысой, даже, может быть, взять ее на руки, но многолетний опыт полевой жизни остановил меня. "Грызуны – носители опасных инфекций, в том числе смертельной для человека геморрагической лихорадки" – выдал он мне короткую справку. И добавил: "Так что снимай шлепанец и бросай, тем более стол пустой".
После всех неприятностей, испытанных мною за три последних дня, болеть геморрагической лихорадкой не хотелось, и я кинул в крысу пляжным шлепанцем. Вероятно, у меня к этому времени возникло что-то подобное приязни к природно-непосредственному животному, лишенному возможности страдать из-за потери фотоаппарата, мельхиоровой ложки и сигарет, иначе промаха бы не было. Хотя, если бы я знал, как он на меня посмотрит после броска, то, наверное, попал бы в "десятку".
Он посмотрел на меня, как на ребенка-вандала, покачал удрученно головой, прыгнул под стол и, пробежав у меня под ногами, бросился к своей норе.
– Баба с воза, кобыле легче, – крикнул я ему вслед и, походив по своему лагерю, решил сходить в горы за кизилом. Вернувшись спустя несколько часов, искупался и принялся готовить ужин – тушеную картошку с мясом и овощами. Когда все было готово, пошел за своей заветной пяти звездной бутылочкой...
Ее в рюкзаке не было. За те пять минут, пока я купался, Вова нашел все. Получалось, что он побрезговал одними лишь носками, в которые я завернул деньги на обратную дорогу.
Мир мой рухнул. Прекрасный вечер отменялся. Отменялся вечер с замечательным ужином, коньячком и обалденным окурком (он уже был найден, оправлен и, выглядя, как солдат старой наполеоновской гвардии, мечтал скорее сгореть в огне моей вредной привычки).
– Что ж, с утра пойдем дальше, – вздохнул я и, поев без аппетита, пошел убирать берег.
* * *
На следующий день в восемь тридцать утра я присел на дорогу. Посидев минуту, поднялся, закинул за спину рюкзак и... увидел черную свою крысу. Она сидела на столе, неотрывно на меня глядя.
– Не хочешь, чтобы я уходил? Не над кем будет измываться? – усмехнулся я злорадно.
Ответом было положительное выражение глаз.
– Нет уж, прощай, – поправил я лямку рюкзака. – Без сигаретки у костра и бутылочки "Изабеллы" я на тебя не согласен. И не только на тебя, но и вообще на все.
Черный Крыс на это повернулся ко мне задом и демонстративно скрылся под столешницей. В этом демарше было что-то приглашающее. Подойдя к столу, я присел и увидел, что столешница двухслойная, то есть состоит из двух частей: верхней, сделанной из толстых досок и нижней, первозданной, сколоченной из тонких дощечек. Присев я заглянул в щель между ними – она была широкой – и увидел крысиную мордочку. То есть первым делом увидел крысиную мордочку и только потом, что справа от нее лежит моя мельхиоровая ложка, а слева – пачка сигарет и бутылочка коньяка.
* * *
Черный сидел на столе и артистично ел овсянку из репараций. Я сидел на скамейке, на него поглядывая, и думал о ложке.
...Конечно, первое, что приходит в голову, так это то, что он украл ложку, потому что она блестящая, украл из безотчетной тяги к прекрасному, обычно толкающей на аналогичные кражи ворон. Но это слишком простое объяснение, особенно если учитывать остальные его действия. Попробуем мыслить глубже. Что такое ложка?
Лапидарно выражаясь, эта одна из вещей, наличие или отсутствие которой в обиходе отличает (отделяет) человека от животного или проще – один мир от другого, мой мир от его мира. И Черный Крыс, решив хотя бы символически состыковать эти миры, стащил ее у меня. Стащил, потому что противное, то есть научиться пользоваться ложкой и привлечь тем к себе мое внимание ему никак не светило.
Теперь сигареты. На ум сразу приходит трубка мира (в конце концов, он ведь мне их вернул, вернул, чтобы помириться), но это смешно. Просто ложка не подействовала, и он, продолжая попытки сблизиться, опять таки символически, лишил меня сигарет, которые курят, в общем-то, от внутренней пустоты и одиночества, в целях расчленения их на более-менее терпимые части. Но я оставался глух и слеп, и он демонстративно не тронул репараций (не нужно мне от тебя пищи животной, хочу духовной!) – с тем же успехом. Даже исчезновение бутылочки коньяка не разбудило мой мозг. Пришлось взять за руку и ткнуть носом. Наверное, он считал меня большим несмышленым ребенком.
Нет. Это его поступок детский. Это шалость, детское стремление быть замеченным, это, в конце концов, стремление пообщаться, хотя бы с риском быть отшлепанным. Он, как ребенок, шалил, он хотел, чтобы я с ним поиграл, пообщался...
Но вернемся к теме. Выходит, Черный Крыс просто шалил, как ребенок, желающий общения с взрослыми. Вероятно, ему, неординарному, было скучно среди своих серых соплеменников, и он посредством символических хищений предпринял попытку общения со мной... Ну правильно, чем выше интеллект, пусть даже крысиный, тем меньше у него желания общаться с равными себе. Уму приятнее говорить с существами не такими, как он, но более разумными.
Теперь Вова. Он тоже меня обворовал, конечно же с другой целью. Но есть одно "но".
...В тот день, поставив палатку, я принялся собирать береговой мусор. На сей раз на этот гражданский поступок меня толкнула идея сделать чету нудистов, направляющихся к морю. Вкопав в галечник по две палки на каждого, я нанизал на них разномастные шлепанцы-ступни, затем пластиковые бутылки вдоль (вышли ноги) и поперек (получились туловища), прикрепил руки (рука нудиста легла на плечи нудистки). В качестве голов сгодились две пластмассовые канистры из-под машинного масла. Член неформала, как вылитый, вылепился из полулитровой банки шестой "Балтики", яички – из одноразовых коричневых стаканчиков, "лохматка" подруги – из пучка морской травы, сиськи – из верхних частей пластиковых бутылок. Приклеив глаза и губы – последние пухло вырезались из красных бутылочек из-под кетчупа, я сделал нудистке волосы из проволоки, оставшейся от сожженной рыбаками шины, и прикрепил к ним веселый бантик из остатков красного пластика. Получилось так хорошо, что я решил продолжить ваяние и сделал парочке собачку с высунутым красным языком. Она, с хвостом из пеньки, получилась просто загляденье; я не смог остановиться и сотворил "Загорающего". Коричневый, как бутылка из-под "Очаковского" пива, и лежавший на всамделишней пенопластовой подстилке (пожертвовал свою), с одной стороны бутылка пива, с другой – распахнутый детективчик, он пресытил меня и я, довольный, как бог, сел считать улыбки проходивших мимо людей.
Вова появился после пятьдесят четвертой.
Он шел мимо в шортах и перекосившейся майке, он шел мимо моего Эдема, полного приятельским солнечным светом, мимо моих Адама и Евы с собачкой, он шел мимо моего достархана, на котором были бутылка хорошего вина, мясо и фрукты, он шел весь такой неоформленный в своих подозрительных белых носках с раздавшимися резинками, он шел, идиотски улыбаясь красным лицом-рожей, на котором ни один ингредиент не соответствовал другим, и которое потому казалось неумело нарисованным, шел из никуда в никуда. Мне стало его жаль. Я остановил его, чтобы скрасить его путь, его существование, чтобы что-то ему дать, вдохнуть в него смысл, чтобы он стал лучше, стал хоть чем-то богаче.
