Руслан Белов
Черный Крыс
* * *
Я злился, в который раз вспомнив, что на предыдущей стоянке лишился фотоаппарата и большей части денег – и потому, когда воровка, выскочив сзади, ткнулась развеселой мордочкой в мою босую ступню, выругался и щечкой, как говорят футболисты, отшвырнул ее в кусты. Справившись с негодованием и, что скрывать, некоторым испугом, принялся осознавать случившееся неординарное событие. Неординарное? Конечно! Представьте, вы сидите на корточках перед очагом, стараясь уберечь руки от языков пламени, крошите в кастрюльку едкий репчатый лук, и вдруг к вам подбегает черная крыса средних размеров, как будто она вовсе не крыса, а ваша соседка по коммунальной квартире, которую интересует, что это вы такое готовите себе на ужин.
– Похоже, меня занесло в крысиную вотчину, – стал подытоживать я осознание действительности. – И потому в повестке дня первым пунктом станет не полное лирики единение с природой, а сохранение продуктов.
Предположение начало сбываться, когда я вываливал в кастрюльку тушенку. В самый ответственный момент (нож, справившись с застывшим жиром, только-только принялся выковыривать аппетитное мясо – у меня, с утра не евшего, слюнки потекли) от стола раздалось шуршание; обернувшись, я увидел свою черную крысу сидящей перед опрокинутым пакетом с овсянкой. Мордочка ее выглядела довольной, ибо вся была облеплена крупяной мелочью, а глаза выражали благодарность за предоставленное угощение. От всего этого моя рука с банкой говядины поднялась, с твердым намерением поставить точку над i, то есть над наглым измывательством над моей собственностью. Наверное, я не поставил ее из благородства – шансов сбежать хотя бы с тяжелым ранением у крысы не было никаких, ведь неспешное смакование овсянки происходило всего в полутора метрах от меня, и даже пожалей я тушенку, под ногами нашлось бы достаточно голышей, хорошо приспособленных для приведения в исполнение смертной казни через побитие камнями.
Ну, не только из-за моего благородства по отношению к природному сопернику крыса продолжала есть, как ни в чем не бывало. Благородство, конечно, сковало мою руку, но лишь на несколько секунд, по истечение которых в пользу помилования крысы выступило положение вещей. Оно заключалась в том, что трапезу крысы мрачно разглядывал весь мой наличный провиант а также рубиново просвечивавшая полутора литровая бутылка с "Изабеллой". Так что вести огонь по крысе булыжниками, это было тоже самое, что вызывать огонь на себя или, точнее, палить по своим. Судя по всему, крыса знала эту обезоруживающую особенность своей позиции. Озорно (и сыто) на меня поглядывая, она продолжала наполнять желудок любимой крупой англичан, которую я, когда становилось скучно или чего-то особенного хотелось, превращал в подслащенное тесто, а затем и в непритязательное лакомство посредством печения последнего на раскаленных огнем камнях очага.
Закончив передислокацию тушенки в кастрюлю, я подошел к столу – крыса хоть бы хны, ноль на меня внимания, все на крупу. Я замахнулся рукой – она опрометью слетела со стола, и скрылась под ближайшим кустом. Решив, что отношения наши на этом закончились, по крайней мере, на сегодняшний день, я принялся наслаждаться наличностями, то есть, ожидая приготовления супчика, устроился на спальном мешке с пачкой сигарет и бутылкой "Изабеллы" и принялся смотреть на спокойное море и закатный горизонт, вовсю пытавшийся разбудить во мне прежнюю к нему привязанность...
* * *
Не люблю описывать пейзажей, кто во что одет и тому подобное. Это все пустое, если, конечно, к делу непосредственно не относится. Вы кормите читателя своей кашкой, кормите ложечка за ложечкой, перемежая их сказкой, которую он знает не хуже вас, рассказываете, потому что без нее две ложки черт те чего подряд он проглотить не захочет. Так вот, чайки, полные напряженной безысходности, рядком стояли у воды, малохольные волны накатывали на берег, как нанятые за гроши, закатный горизонт доигрывал рядовой спектакль, я вспоминал, как в былые годы любовался его лицедейством чуть ли не со слезами на глазах, а крыса раз за разом впрыгивала на стол, и каждый раз мне приходилось решительно пресекать ее поползновения вплотную перезнакомиться с ассортиментом моих продуктовых запасов, а также их питательными и вкусовыми качествами.
Когда пришла пора пробовать еду, обнаружилось, что ложки нет. Нет в отведенном для нее месте, то есть в боковом кармане рюкзака. Нет моей большой мельхиоровой столовой ложки, моего талисмана, много лет назад в упадническом настроении обретенного мною на Казанском вокзале, в плацкартном вагоне, спешно покинутом изголодавшимися до Москвы пассажирами.
Подумав, я пришел к мнению, что забыл ее на предыдущей стоянке. Да, конечно, оставил у ручья, помыл и забыл. Нет, не забыл... Я же не готовил ничего, после того, как Вова меня огорошил. Собрался сразу и ушел... Конечно же, он взял ее вместе с фотоаппаратом!
Легко понять, что потеря ложки расстроила меня больше, чем потеря фотоаппарата. Ведь в пути можно обойтись без многого, особенно без фотографической съемки мало отличающихся друг от друга пейзажей и лиц, (в том числе и задумавших вас обокрасть), но не без столовой ложки. А во-вторых, приятный неспешный ужин на заходе солнца рокировался в моем расписании с тяжелым ремесленным трудом. Представив, как вырезаю, чертыхаясь, ложку из дуба (кроме него в лесу были одни лишь смолистые сосны, да кустарная мелочь), я ухватился за соломинку, то есть малодушно предположил, что вовсе не лишился ложки на предыдущей стоянке, а просто потерял ее, ставя палатку и размещаясь на новом месте.
Поиски длились до сумерек и кончились безрезультатно. Суп пришлось пить из кастрюли, а гущу переправлять в рот ножом. Однако "Изабелла" была прекрасной, как и легкий "Донской табак", и скоро мною овладело отменное настроение, тем более, костер не дымил по обыкновению в лицо, как нанятый неприятелем, а закат пылал всеми оттенками пурпура, выглядя прекрасной декорацией вошедшего во вкус огня.
Все опять испортила черная крыса. Раз за разом выпадая из своей нирваны, я чувствовал – она где-то рядом – внизу, в заросшем подлеском и неприятно замусоренном русле ручья, вверху, на хвойной лежанке под обожженной пожаром сосной, справа, за удивительным мезальянсом ящика бутылок из-под "Анапы" с коробкой бескровной "Хванчкары", слева, в ворохе хлама, снесенного мною со всей площадки для очистительного аутодафе. Наконец я увидел ее. С толстой своей коричневой подругой черный возмутитель моего спокойствия неторопливо приводил в негодность мои овощи, непредусмотрительно оставленные близ очага. Забывшись, я выкрикнул в сердцах что-то грубое, и толстая коричневая подруга, ошалев от услышанных слов, стремительно (на ее взгляд) бросилась вниз, в, замусоренные заросли. А Черный же Крыс, назову его так, отскочив на метр в сторону, принялся меня рассматривать, как психиатр рассматривает безнадежного пациента клиники имени Сербского. Не вынеся этого взгляда, я кинул в него испорченной картошкой, и он исчез там же, где и его подруга.
Перед сном, вернее после того, как бутылка "Изабеллы" существенно опустела (приведя меня тем в благодушное состояние), я пришел к здравой мысли, что каждый из нас занимается своим делом – я сохраняю хлеб свой насущный, а он, согласно своему предназначению, его портит и разворовывает, и решил поделить продукты на две части. Овсянку, погрызенные овощи и давно надоевшую гречку поставил под очагом в качестве жертвы ненасытной крысиной натуре, а также репараций за ущерб, принесенный мною крысино-женской психике, а все остальное сложил в рюкзак и повесил его на сосну, под которой стояла палатка. Присовокупив к репарациям остатки супа, помещенные в консервную банку, я выкурил последнюю в предпоследней пачке сигарету и лег спать. Однако, невзирая на довольно высокое содержание алкоголя в крови, заснуть не удалось – как только я принялся считать овец, чтоб, как обычно, не вспомнить Вовика, на мое расположение нашла, как мне показалось, тьма крыс. По крайней мере, шум, составлявшийся шорохами, повизгиванием, падением предметов моего обихода, стоял такой, что мне, чтобы остаться равнодушным, пришлось допить оставленное на будущий вечер вино.
На следующий день, поднявшись в одиннадцать, я обнаружил, что репарации остались нетронутыми совершенно. Зато все то, что я спрятал, было подвергнуто поползновениям с помощью когтей и зубов, к счастью безрезультатным поползновениям. Порадовавшись этому, я посмотрел на море и горизонт, и, найдя их безукоризненными, пошел на берег, искупался, полежал, безмятежный, на горячих камнях, затем, захотев для ровного счета выкурить сигарету, направился в лагерь починать последнюю пачку. Не найдя ее в соответствующем кармашке рюкзака, опешил. Рюкзак висел на сосновом сучке в двух метрах от земли и в стольких же от моего лежбища. Сплю я весьма чутко, причем независимо от содержания алкоголя в крови, и потому приписать воровство Черному Крысу никак не мог.
