«Парк культуры и отдыха. Лето…»
Парк культуры и отдыха. Лето.Воскресенье. Салют над рекой.Я почти, что на небе, а где-тотам, внизу муравейник людской.
Как гирлянды развешены звёзды,хочешь – выключи, если ни лень.И на «Шипре» настоеный воздухтолько портят цветы и сирень.
И от запахов этих пьянея,я уже не боюсь ничего.Жизнь прекрасна у папы на шеелет за двадцать до смерти его.
«Мне ветер рот законопатил…»
Мне ветер рот законопатили выколол глаза песок.Но я от ужаса не спятил, —я просто говорить не мог.
Лечу, не думая о стропахи не завидуя живым.Я сам хотел – я не прохлопалвоспользоваться запасным.
Лечу, раскинув крылья-руки,как небо бледно-голубой.И не нарадуюсь разлукес самим собой, с самим собой.
«Что нам Рим если Рига под боком…»
А. Л.
Что нам Рим если Рига под боком.Поспешим – начинается раностарый спор человечества с Богомпри посредничестве Иоганна.
Жизнь проходит от оха до аха.Бах умолк. Только спор не закончен.Не смиряет гордыню рубаха,плаха – лечит, но тоже не очень.
Мой товарищ, до смертного мигабудем жить беспечально и бражно.Рим сегодня стал ближе, чем Ригаи дешевле, но это неважно.
Важно то, что январскую вьюгуи разлуку, и радость, и горе,мы сыграем, как если бы фугуЕ. Лисицина в Домском соборе.
«Нас двое – третий лишний…»
Нас двое – третий лишний.Недавно ли? Давно?Пока я спал ты вышелв январское окно.
Ты вышел и обратноне возвратился в дом,но погостил у братаи свиделся с отцом.
Покуда вам крутилизабытое кино,шабашники забилиянварское окно.
Потом они забилина всё и стали пить,и пили, пили, пили,не в силах прекратить.
А протрезвев, молчалии пялились в окно;и по столу стучалибесшумным домино.
Цвели и пахли розы.благоухал «Агдам»,в крещенские морозына речке Иордан.
«Точно по Соколову…»
Точно по СоколовуСоколову В. Н.птица певчая словуприлетела взамен.
И уселась на веткуи поёт как в раю.А художника в клеткупосадила свою.
«Скользить на одной, про другую…»
Скользить на одной, про другуюзабыть насовсем, навсегда,вычерчивая и рисуяфигуры на ватмане льда.
Чтоб взмыв в небеса в пируэте,со скоростью сверхзвуковойоткупорить пробку бессмертьясадовой своей головой.
И там вдалеке распрекрасном«канадки» повесить на гвоздь,где знак бесконечности краснымтебе начертать удалось.
«Я в этой упряжке давно…»
Я в этой упряжке давно,где все норовят в коренные,и только не многим даноувидеть пределы иные.
Не мчаться барьеров поверх,а скромно держаться в сторонке,обставив на финише всех,своим неучастием в гонке.
Сестра
Потеряться и плакать навзрыд,невпопад отвечать на вопросы,ощущая бессилье и стыд,за свои несуразные слёзы.
Чтобы где-то минут через пятьотыскаться, ну прямо, как в сказке,и теперь ещё пуще рыдать,но уже от счастливой развязки.
Папа молод. И мать молода.Ровно год до рождения брата.И мы едем, незнамо, когда, —знамо, что навсегда, без возврата.
«Лист сорвался, но кружит, как будто…»
Лист сорвался, но кружит, как будтоне мечтал отдохнуть.У бедняги в запасе минутаили больше чуть-чуть.
В крайнем случае, три, если оченьподфартит, повезёт,продлевая конвульсии, осеньсвежий ветер нашлёт.
А по мне – совершенно напрасноон боится конца.И ужасное будет прекрасно.Как ты думаешь, а?
«Лыжня теряется вдали – …»
Лыжня теряется вдали —за горизонтом, там,где нет желанья у землиперечить небесам,
где сам Всевышний не поймёт,кто мёртвый, кто живой.И лыжник походя кивнётпилоту головой.
«Непредсказуемы вначале…»
Непредсказуемы вначале,амбициозны как помреж,летали ласточки, леталии залатали в небе брешь.
Дождь прекратился. Только ниткиещё торчали кое-где,а солнца золотые слиткиуже растворены в воде.
И стало ясно, стало ясно,как водится, чуть погодя,что жизнь по-своему прекраснана побегушках у дождя.
«Не будем всё-таки о грустном…»
Не будем всё-таки о грустном,а будем, глядя на огонь,пить чай, не торопясь, вприкуску, —глаза в глаза, ладонь в ладонь.
Из алюминиевых кружеквылавливать чаинки ипечалится, не обнаружив,в сердцах ни капельки любви.
А только странное желанье:друг в друге раствориться, каккусочек сахара в стаканеи самолётик в облаках.
«Я сяду на троллейбус «Бэшку…»
Я сяду на троллейбус «Бэшку»,и по Садовому кольцус чужим народом вперемешкупоеду к своему концу.
На полусогнутых, на слабых,в последний путь, не в первый разподпрыгивая на ухабахи в душной тесноте трясясь.
Свою отпраздновав победуне чокаясь, один в толпе,трамвайной вишенкой уедув троллейбусе маршрутом «Б».
«Я подарю тебе клетку…»
Ю. Н.
Я подарю тебе клетку,в клетке поёт тишина,на перекладину-веткус краю уселась она.
Чтобы ты слушала трелии не печалилась зряот середины апреляи до конца декабря.
«Спи, пограничник вполглаза…»
Спи, пограничник вполглаза,ты во вселенной один,скоро из сектора Газазаголосит муэдзин.
Доброе утро, Израиль!Доброе утро, страна!Поездом прямо из раяпо расписанию на
небо надежду посеяв,крестные муки суля.И машинист Моисеевв топку подбросил угля.
«Мимо Ваганьково на 23-ем…»
Мимо Ваганьково на 23-емжёлтом трамвае в Израиль уедем.
И краснопресненские тополяобетованная сменит земля.
А на подошвах другая, конечно,сколько не чисть – остаётся навечно,
сколько не мой – остаётся навекгрязно-солёный кладбищенский снег.
Юрий Давыдович, лет через восемьс сыном приедем, прощенье попросим,
сами не зная за что и зачем,чтобы уехать уже насовсем.
«Я выйду из леса. Я стану как вы…»
Я выйду из леса. Я стану как вы,точнее прикинусь таким,лишь на ночь снимая парик с головы,с лица опротивевший грим.
На двух, чтобы не отличаться от вася буду ходить, семеня,и только огонь непогашенных глазнет-нет, да и выдаст меня.
Заплачет ребёнок в ночной тишинеи мать не поймёт от чего,бедняжка, она обратится ко мне,чтоб я успокоил его.
И я колыбельную песню спою,и он, как убитый уснёт,обняв по-звериному морду моюи в тёплый уткнувшись, живот.
«Отдохнуть от всего. Но сначала…»
Отдохнуть от всего. Но сначалаот себя самого отдохнуть,чтоб полночная птица клеваламое сердце, усевшись на грудь.
Птица, птица, мне больно и сладко,не смотря на скулеж и нытье,склюй, пожалуйста, все без остаткабестолковое сердце мое.
Чтобы дул сквозь отверстие это,сквозь отверстие это в грудистрашный ветер со скоростью света,жизнь текла, и хлестали дожди.
«Что там колышется на ветру?»
Что там колышется на ветру?Облако ли? Тростник?К мысли, что я непременно умру,я, как ни странно, привык.
Так себе мысль – пятачок на метро, —для нумизмата – пустяк.Но озверевшее сдуру зерошепчет: «Мы только в гостях».
И не татарин, но избранный жид,из миллионов – один,видишь, как сперматозоид бежит,думает, что победил.
Но наследит – это наверняка, —с вечностью накоротке.Клином гусиным летят облака.Ветер поёт в тростнике.
«Я выйду на Красную площадь…»
Я выйду на Красную площадьи стану её посреди,где радостью горло полощетбескрылая птица в груди.
Я рёбра руками раздвину,и страха себе не прощу,но птицу бескрылую вынуи в небо её отпущу.
Лети, уповая на встречныйи яростный ветер в лицо,а я человек бессердечный,конечно, отвечу за всё.
За всё, в чём я был или не был,но всё-таки был виноват,мне пялиться вечно на небо,где птицы на север летят.
«С высоты, и не птичьего даже…»
