– Пол-ерша, – не очень уверенно ответил я.
Мне не хочется говорить о ней плохо, утверждать, что ее поведение было преднамеренной попыткой уязвить меня как можно сильнее. Она всегда думала только о себе, но я же знал это и все равно любил ее. И даже почувствовав, что нас начало крутить вокруг дыры водостока, говорил себе, что Ясмина не настолько эгоистична, чтобы выгнать меня без предупреждений. Я ошибался.
Мне очень хотелось выдать на прощание что-нибудь сногсшибательно остроумное, но в конечном итоге все, чем я смог блеснуть, была попытка иронии.
– Жизнь разума, – сказал я, слегка приподняв мои скудные пожитки.
– Вот и наслаждайся ею, – ответила Ясмина и захлопнула дверь перед моим носом.
Внизу меня ждал в своей машине Дрю. Он отложил «судоку», нажал открывающую багажник кнопку, вылез наружу, однако, увидев, как мало у меня вещей, захлопнул багажник и открыл передо мной заднюю дверцу.
Мы уже проехали большую часть пути до Сомервилла, когда Дрю убавил громкость радио и сказал:
– Надеюсь, ты понимаешь, что можешь жить у меня, сколько захочешь.
И мне стало ясно, что чем быстрее уберусь от него, тем будет лучше.
Ночью, лежа на скрипучей софе, – лунатический глаз Ницше взирал на меня с подоконника, снег за ним клубился, точно облако идей, – я начал составлять список путей, по которым могу пойти: веб-сайты с предложениями работы, газеты электронных объявлений. На миг мне пришло в голову, что стоит, наверное, делать копии тематических подборок таких объявлений. Мысль о том, чтобы найти свою судьбу в газете, выглядела странноватой, а говоря точнее, смешной, и я, несмотря на жалкие мои обстоятельства, улыбнулся сам себе в темноте. Ныне, оглядываясь назад, я понимаю, что, ухватившись тогда за газету, я если и не принял первое в моей жизни значительное решение, то, по крайней мере, сделал шаг ко всему, что за этим последовало, ко всем моим катастрофам до единой.
Глава вторая
В следующие три недели я самым жалким образом перебирался с одной кушетки на другую. И вскоре обнаружил, что цену нескольких ночей гостеприимства составляет необходимость заново пересказывать мою скорбную историю – как правило, хозяйке дома, но временами и хозяину тоже, и в этих случаях оба сидели напротив меня, сосредоточенно морща лбы и держась за ручки, словно в попытке отгородиться от моего заразного холостячества. Будь моя воля, я селился бы лишь у других холостяков, однако среди моих знакомых таковой имелся всего один – Дрю. Так оно и случается, когда проживешь два года с женщиной: из знакомых у тебя остаются только другие пары. К Дрю я вернуться не мог – не потому, что он меня не пустил бы, но потому, что квартира его была жутким свинарником. Жизнь в ней казалась мне такой же противной, какой была вынужденная необходимость объяснять по новой, как это Ясмина могла вышибить меня из дома, если мы с ней жили душа в душу.
Мне требовалось собственное жилище. Уж это-то было совершенно ясно. Куда менее ясно было, как я смогу им обзавестись, если на моем банковском счету чуть больше двухсот долларов. А к получению работы я не приблизился ни на шаг, что и неудивительно, поскольку попытку предпринял всего лишь одну. Критерии у меня были строгие до безобразия. Работа мне требовалась хотя бы минимально интеллектуальная, да еще и такая, чтобы оставляла массу времени для написания диссертации. Кое-кто из моих знакомых полагал, что мне должна понравиться идея устроиться, ну, скажем, в книжный магазин: работа в нем обладала бы аурой учености, да и (в отличие от места приглашенного лектора, которое я с вожделением высматривал на сайтах больших университетов) получить ее мне было бы нетрудно.
«А то еще можно в учителя податься», – говорили они.
Я отвечал, что лучше уж буду голодать.
В то время я особых причин для паники не видел. Рано или поздно Ясмина позвонит и попросит меня вернуться; какой смысл с удобством устраиваться где бы то ни было, если мне вскоре придется собрать вещички и снова переехать в ее дом? И я продолжал обращаться с просьбами к одному знакомому за другим, прожигая тем самым капитал их доброжелательности, накопленный мной за десяток проведенных в Кембридже лет. И каждое утро поднимался с дрянной кушетки, на которой провел ночь, брал ноутбук и отправлялся ко Двору.
У «Эмерсон-Холла», в котором размещается Отделение философии, имеется собственная специализированная библиотека. Однако степень моей отчужденности от коллег и преподавателей была уже такой, что без абсолютной необходимости я в нее не заглядывал, предпочитая подниматься на шестой этаж «Библиотеки Уайднера», забиваться в какой-нибудь угол и сидеть, предаваясь хандре или делая вид, что пишу.
Именно там, в один из послеполуденных часов, я и обнаружил однажды, что неуверенно перелистываю «Гарвард кримсон» – ради, скорее, развлечения, нежели чего-то еще. Статьи, которые печатались в этой газете, – самонадеянные студентики предлагали в них доморощенные решения глобальных проблем – неизменно забавляли меня, пока я не вспоминал, что пройдет года два и эти же самые студентики будут сочинять где-нибудь в «Нью-Йорк таймс» ответы на письма читателей.
Газеты «Лиги Плюща» обращались к людям молодым, предприимчивым, склонным к авантюрам. Несколько объявлений предлагали некурящим привлекательным женщинам в возрасте от двадцати до двадцати девяти лет стать донорами яйцеклеток. Бесплодные пары готовы были заплатить им до 25 тысяч долларов (плюс оплата расходов) – сумма, от которой у меня закружилась голова. Моя годовая стипендия – когда я ее еще получал – была меньше. И ведь выдавали-то такие деньги всего-навсего за одну клетку. Я сказал себе, что надо бы позвонить в банк спермы, выяснить, какие у них нынче расценки.
Одно объявление предлагало сделанную на заказ хозяйственную сумку «с символикой вашего женского землячества», другое – десятилетний «фольксваген-джетта» в хорошем состоянии. Третье – изданную, судя по всему, на средства автора книгу по истории университета, продававшуюся через его, автора, веб-сайт. Говорю «судя по всему», поскольку номер газеты был сильно зачитан, текст в нем местами поистерся, а составитель этого объявления, похоже, основательно съехал с ума. Разместить в «Кримсон» объявление может кто угодно. Нужно лишь сочинить не меньше пятнадцати слов – по шестьдесят пять центов за каждое.
Значит, на самом деле не «кто угодно» – я, например, не мог.
Восьмое, оно же последнее, объявление слегка поднималось над этим минимальным уровнем.
ТРЕБУЕТСЯ СОБЕСЕДНИК.
ТОЛЬКО СЕРЬЕЗНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ.
ПРОСЬБА ЗВОНИТЬ ПО 617-ХХХ-ХХХ ОТ СЕМИ ДО ДВУХ ДНЯ.
СБОРЩИКАМ ПОЖЕРТВОВАНИЙ НЕ УТРУЖДАТЬСЯ
Основное занятие современного философа – тщательное изучение языка. Я перечитал этот текст семь раз, и понимая, и не понимая его. Какого рода собеседник? Кому требуется? «Требуется» просто как собеседник или, скажем, как дешевый источник альтернативной энергии? Далее, если что-то требуется, значит, должен существовать тот, кто испытывает потребность, так? Разумеется, не так; глаголы работают иначе. Я мог лишь предполагать, что испытывает эту потребность в данном случае тот, кто поместил объявление. Однако устройство первого предложения, отсутствие в нем агенса, наводило на мысль, что передо мной, скорее, описание определенного состояния бытия, чем предложение работы.
И еще – как может человек, откликнувшийся на этот призыв, определить степень своей серьезности, если он не знает, в чем будет состоять его работа? Означает ли слово «серьезные», что серьезным должен быть я – или что мое предложение должно быть таким, чтобы перспективный работодатель счел его серьезным? Например, я могу испытывать серьезное желание обратиться в страстную лесбиянку и полететь в таковом качестве в космос, однако имеющиеся у меня шансы осуществить это желание ни один разумный человек серьезными не назовет.
Интонация объявления показалась мне и призывной, и отстраняющей – словно человек протягивал тебе одну руку, а другой от тебя заслонялся. И при чем тут, спрашивается, «сборщики пожертвований»? Если автор объявления боится возможности так называемой «кражи личности», то зачем указывать номер телефона? Почему не адрес электронной почты или, если уж быть по-настоящему старомодным, номер абонентского почтового ящика? Что-то тут не сходилось. Мне казалось, что я напоролся на некую мошенническую проделку. Перестараться по части подозрительности в наши дни, разумеется, невозможно, паранойя давно уже обратилась из патологии в признак здравого смысла.
И все же. Объявление выглядело странным, заманчиво странным.
Я мог бы позвонить и из библиотеки – вокруг все равно ни души не было, – однако я всегда относился к «Уайднеру» как к храму, и возмутить его пыльную тишину означало для меня совершить кощунство. Я собрал бумаги и, выйдя из библиотеки, пересек «Трехсотлетний театр», направляясь к «Канадэй-Холлу», уродливому, известному также под названием «Новостройка» общежитию, в котором жил первокурсником. Снег у Научного центра был грязен, утрамбован сотнями ног, я остановился, чтобы понаблюдать за компанией студентов, добавлявших последние штрихи к гигантскому, вылепленному в манере Дали снежному уху. Войдя в Центр, я подышал на ладони, вытащил сотовый и набрал номер. И услышал голос, сообщивший, что номер больше не обслуживается, и предложивший отправить сообщение на один-один-четыре-семь.
