Необходимости подробно обсуждать то, что он там пережил, я не вижу.
На снимках, сделанных во время побывок отца, можно увидеть, как он разрезает пирог; как стоит с другими отпускниками-солдатами вдоль пятидесятиярдовой дорожки стадиона средней школы округа Стинтон (в последний раз занявшей в школьной лиге первое место в сезон 1951/1952); как принимает аплодисменты собравшихся там, чтобы отпраздновать начало учебного года; как крепко прижимает к себе извивающегося сына, уже достаточно большого, чтобы испытывать стыд, когда его держат на руках. Сказать, глядя на эти фотографии, что отца поразило обычное «боевое истощение», никак нельзя. Напротив, они создают впечатление, что отец с трудом заставляет себя оставаться на одном месте, что сохранение неподвижности требует от него огромных усилий, что на следующей фотографии мы увидим его взорвавшимся, точно перезрелая дыня, и разбросавшим свои потроха по стенам. Полароидные снимки мало пригодны для изображения человека, который в обычной жизни пребывает в постоянном движении; человека, чьим определяющим качеством является физическая сила, настолько животная, мышечная, ярая и неукротимая, что она отыскивает любую возможность вырваться наружу.
Может быть, эти качества выявил в нем Вьетнам. Может быть, они присутствовали в отце всегда. Этим вопросом следует заниматься психологу, не философу, да и ответа на него все равно не существует. Но, когда я был помоложе и еще верил, что любую жизнь можно прочесть, как рассказ, я пытался проделать это. Не обращаясь с расспросами к отцу, конечно. Мало кто обладает самосознанием, которое позволяет детально описывать себя, а среди тех, кто обладает, редко находятся люди, склонные к этому, – исповедальность в природе не встречается. Нет, я приглядывался к воздействию отца на меня и на тех, кто меня окружал, и, соединяя результаты моих наблюдений со сведениями, полученными из вторых и третьих рук – от матери, от дедушки с бабушкой, от моих дядьев и теток, – пытался, двигаясь вспять, смоделировать личность отца.
Требовательный, взрывной, обладавший грубоватым обаянием, отец на самом-то деле был человеком довольно умным, хоть и чрезвычайно приземленным. И потому хорошо, наверное, что он никогда не расспрашивал меня о том, чем я занимаюсь. Он ничего не понял бы, а я не смог бы ему растолковать. (Оборотная сторона этого состояла в том, что он умел делать то, на что я не способен, – управлять бизнесом, к примеру, или чинить сломавшуюся стиральную машину.) Если ему случалось счесть кого-то плохим человеком, пересмотру таковое мнение не подлежало. Если он находил кого-то хорошим, человек этот ничего дурного сделать уже не мог – во всяком случае, в течение какого-то времени. Люди, подобные отцу, обречены на мучения: им приходится, и оценивая самих себя, тоже выбирать между черным и белым. В том, что он умел быть смешным, и порой поразительно смешным, ничего удивительного нет, поскольку истинное лицо юмора – жестокость. Мать была не последней, кто им пленился. Кассирша в магазине, учительница, преподававшая мне в четвертом классе английскую литературу, – я помню, как они флиртовали с отцом, как тянулись к нему, облизываясь по-кошачьи. Насколько мне известно, романов на стороне он не заводил, хотя кто может сказать это наверняка? (Напротив, верность моей матери остается бесспорной.) С приближением старости многие из его резких качеств притупились, однако в то время отец был силой, с которой приходилось считаться; при этом и монстром я его не назвал бы, и, должен признать, нередко он производил на меня очень хорошее впечатление.
Вернувшись из Вьетнама, отец выучился на водопроводчика, потом получил лицензию и открыл собственное дело. Кроме того, он подрабатывал – по вечерам и в выходные – как мастер на все руки, что было хорошо для всех, поскольку он и жизнь вел активную, и был постоянно чем-то занят, и сумел скопить деньги на покупку типового, о трех спальнях, дома с алюминиевой крышей и гравийной подъездной дорожкой. Мать делала что могла, стараясь придать этому дому облик человеческого жилища, – разбила уже упоминавшиеся клумбы, развесила вдоль лестницы вышивки, – однако, на мой взгляд, он больше всего походил на то, чем и был: на свидетельство скудости воображения американского мелкого буржуа, и впечатление это со временем только усиливалось. И это еще одна причина, по которой я, покинув дом, стараюсь в него не возвращаться. Счастливых воспоминаний там не доищешься.
Очень многие, обзаведясь собственной фирмой, сами работать руками перестают. Отец этого не сделал, он по-прежнему каждый день приходил домой пропотевший, умирающий от голода и, как принято выражаться в тех местах, «обычившийся». Я помню, вены на его правом предплечье пульсировали так, что вытатуированный там череп словно бы щелкал челюстями. Помню, как отец стоял посреди гостиной, сдирая с себя рабочую рубашку, и волосы на его груди блестели от пота; помню, как он ревел, призывая мою мать, если та не успевала выйти и поздороваться с ним. Помню, как он опускался на колени, прижимал меня к себе, удушая смрадом тестостеронов. Постоянному напряжению сил не удавалось и вмале растратить кипевшую в нем гневную энергию, и отец искал для нее другие выходы. Занимался любительским боксом. Был заядлым охотником. Пять вечеров в неделю пил. А если мир в его душе так и не поселялся, тиранил семью.
Больше всего доставалось матери, особенно в первые годы. Многие ее черты делали мать идеальной мишенью, например, неумение давать сдачи и склонность к истеричным рыданиям, пробуждающим в любом разъяренном мужчине лишь пущие презрение и агрессивность. За отца она вышла еще девочкой и потому всегда видела в нем скорее главу семьи, чем мужа. Те три года, в течение которых она в одиночку растила сына, не наделили ее твердостью характера, – насколько мне известно, мать в очень большой степени опиралась на помощь своих родителей. Иногда мне кажется, что, провожая отца, она надеялась, что тот не вернется. И так ли уж плохо это было? Мать сменила бы статус шалавы-школьницы на положение военной вдовы; ее родителям не пришлось бы больше иметь дело с последствиями их ханжества и торопливости. Даже отец мог бы предпочесть именно такую развязку. Я однажды попробовал взглянуть на их положение его глазами. Уверен, когда-то у него были мечты, пусть даже и скромные, и я сильно сомневаюсь, что в них фигурировали жена и ребенок. Так что он мог видеть в смерти милосердный исход.
Конечно, я сужу его несколько слишком строго, поскольку бо́льшую часть времени дом наш был тихим, пусть и не очень радостным, а вспышки отцовского гнева были опасны прежде всего их непредсказуемостью. Если в них и присутствовала некая система, мне ее обнаружить не удалось. Собственно говоря, это может свидетельствовать о том, что меня они не так уж и затрагивали. Как уже было сказано, я появился на домашней сцене с некоторым запозданием, а когда только-только начал задумываться над окружавшим меня миром, он взорвался, рассыпавшись в пыль.
Подобно всем младшим братьям, я одевался в обноски старшего. Кристофер был достаточно миниатюрен для того, чтобы я мог влезать в его одежду года через четыре после того, как он от нее отказывался, хотя лет мне было на восемь меньше. Начав зарабатывать приличные деньги, отец решил, что молодой человек должен раз в два года получать новый костюм для посещения церкви, и они с Крисом каждые два года стали совершать паломничества в уортовский «Бойс Таун». Там неизменно выбирался самый тяжелый, самый чесоточный костюм из всех, какие только можно вообразить, сущая фланелевая смирительная рубашка, которая затем доставалась мне – с торчащими нитками, линялыми подмышками и так далее. Я не возражал. Не ожидая ничего лучшего, я был доволен и этим.
Крис, поджарый, ловкий и смуглый, пошел в нашу мать (во всяком случае, внешне), на четверть гречанку. Вспомните фильм «Бунтарь без причины»[7] – не Джеймса Дина, а его непоседливого дружка, которого играл юный Сол Минео. Я же был долговяз, косноязычен и мог полагаться только на милость моего растущего тела: координация у меня была никудышняя, я не умел бросить мяч так, чтобы он летел по прямой, не умел пробежаться, не запутавшись в собственных ногах. И всегда выглядел слишком высоким для моих лет. Мне потребовалось немалое время, чтобы научиться управлять собственным телом. К тому же до начала полового созревания я вообще никакого веса не набирал и потому в отрочестве выглядел широким анфас и до смешного узким в профиль – таким, точно меня только что вынули из-под гидравлического пресса.
В философской литературе, посвященной проблеме свободы воли, встречаются иногда мысленные эксперименты, в которых личностью человека манипулирует некий внешний субъект – демон, гипнотизер или, что представляло для меня наибольший интерес, сумасшедший нейрохирург. Впервые натолкнувшись на эту идею, я подумал о брате. Она объясняла нас обоих: мы были результатом неудавшегося опыта по пересадке мозга. Почему бы еще я выглядел, как отец, но разговаривал, как мать, – а Крис наоборот? Настоящей причины, по которой нам следовало вести себя в точности как наши родители, не существовало, однако эта идея казалась мне разумной и удовлетворяла мое отроческое стремление к симметрии.
