— Нич-чего, — заикаясь, сказала Люля, вмиг потеряв голос. — С кем не бывает, — и чуть не расцеловала его за то, что он — не анакондистый душегуб Дыдык.
А мысли по инерции работали в форсированном режиме, но уже не в оборонительном смысле ― как убежать, а в наступательном ― как обезвредить коварного врага. Вот было бы прикольно, если бы сдать этого подонка в «зверинец», отправить за колючку, пусть попарится на нарах да вспомнит, кем оно, дерьмо такое, раньше было. Гляньте, на что покусился: на скошенный ею урожайчик. Захотел хавануть его и не подавиться!
Мужик еще пятился от нее, смакуя диво дивное, что его ошибка сделала счастливой чудесную девчонку и она даже засветилась вся. Возможно, он и не успел ни о чем подумать, ибо, в самом деле, не мог же он знать о Давиде, мурашках по коже, медвежьих проблемах и своей, счастливой для Люли, непричастности ко всему этому?
— Ну так всего вам хорошего? — все еще не веря внезапному счастью почему-то спросила Люля. — А я спешу, — и вовсю рванула к билетным кассам.
* * *
…Ей было за что похвалить себя. Безусловно, было, — между тем подытоживала беглянка. Но не шибко хвалить. То, что она удачно смылась из дому, временно обезвредив Дыдыка, — лишь удачное начало. А что дальше? Куда от него деваться? Как избежать погони, преследования и посягательств, даже покушений? До чего дошло дело, Боже милостивый! Где спрятаться надолго и надежно? Как уберечься от урода, который задумал тебя прикончить? Ответов не было.
А их надо найти, и срочно. И Люля, как всегда делала в минуты замешательства, заставила себя прекратить душевные метания, остановиться и хорошенько собраться с мыслями. Она так и сделала, как раз когда заметила этот стенд. Уставившись теперь на дегенеративные рожи преступников, еще раз прокрутила в памяти недавние события, переживая их заново, решая следующую задачу: куда податься.
Словно вчуже увидела себя: вот она с неистовым сердцебиением убегает — тенью скользит в толчее метро и злорадно улыбается от удовлетворения. Ну да, ею тогда владело быстротекущее упоение насыпанной под хвост врагу солью и воображаемыми картинами, как от этого ему сейчас плохо. Пусть, зараза, знает, как горько бывает на свете жить!
Как раз надвигалась глухая ночь и в сетях дневного траления тащила за собой наполненную весенними ожиданиями прохладу, встряхивала капли несмелого тепла и повевала весьма вчерашними пронизывающими ветрами. Беглянка еле-еле теперь пришла в себя и пожалела, что отчаянно дрожала и тряслась, покидая на ночь глядя свое гнездышко, отчего ее чуть кондрашка не хватила. И вот имеет радость — обо всем забыла и не прихватила какой-никакой одежонки, белья, косметики, других необходимых вещей для «истинной леди». Может, это к лучшему? — подумалось невольно. Значит, над нею взяла опеку милостивая госпожа планида и надо к ней прислушиваться, заткнувшись.
Хорошо, дальше видно будет, слава Богу, что она сделала-таки половину дела — отважно сделала первый шаг к спасению.
* * *
А было так. Почти неожиданно получив неопровержимые доказательства и окончательно убедившись в тайных — кровавых! — намерениях своего возлюбленного, Люля начала импровизировать, на ходу внося последние коррективы в предварительно продуманный план своего бегства. Притворившись, что собирается идти спать, расшнуровалась полностью: смыла макияж, разобрала прическу, повесила в шкаф одежду, спрятала новые туфли на шпилях — все, как всегда.
Тут и он со своей простудой затеял не на шутку лечиться. Естественно, не приведи Господи, слечь с температурой в дороге, когда уже и билеты куплены, и в Москве все приготовлено, и ситуация для того, чтобы после убийства Люли спрятать концы, создана. Все предусмотрел, людоед, не учел только весенних сквозняков и авитаминоза. Люля, находясь под властью подозрений, еще тогда навострила ушки, как только он первый раз чихнул: размяла прямо в упаковке таблетки снотворного и держала под рукой, поджидая благоприятный момент. А здесь смотрит — он в чашку кипятка набирает, заваривает чай, засыпает туда «Колдрекс», собирается пить.
— Ты бы шкалик коньячку перед чаем дернул для лучшего согреву да горло бы обвязал, — разбирая постель, тренькнула она и равнодушно зевнула.
Дыдык в последнее время ужасно любезным стал, это, кстати сказать, ее и насторожило больше всего.
— Спасибо, дорогая, правильно говоришь, но, пожалуй, надо туда еще и меда ложечку добавить, — улыбнулся злодейски и пошел в кухню за коньяком.
Сработало! Не иначе как сама судьба ей спасение посылает, рассчитывая, что не с дурой связалась. А с этой дамочкой надо считаться, иначе она и отвернуться может, если разочаруется в подопечной.
— Ну и меду возьми, будешь лучше спать, — небрежно бросила Люля, быстро высыпая в его стакан с чаем заготовленное снотворное.
Он, конечно, выпил пойло с «колдрексом», и мертвецки заснул. И вскоре после этого она — как настоящая сельская Улита — с непривычно бледным лицом, облезлыми глазами и в измятой допотопной джуде[1], накинутой на видавший виды спортивный костюм, в истоптанных шлепанцах стояла на улице и оглядывалась на все триста шестьдесят градусов, умноженных на четыре. Почему на четыре? Ха! Так ведь должна была сканировать пространство по трем его измерениям, да еще время контролировать в одном измерении, перескакивая мыслями от вчерашних намерений к завтрашним реалиям.
Отказавшись от соблазна воспользоваться такси, неспешно спустилась на станцию метро «Площадь Независимости», перешла на «Крещатик» и автоматически приблизилась к платформе, откуда можно было добраться до «Вокзальной». Подхваченная людским водоворотом, с трудом ввалилась в вагон — время вечернее, пассажиров тьма.
Вот уж что редко с ней случается — это воспоминания. А здесь насели, как комары, и начали пить кровушку. Почему-то вспомнилось, как давно в детстве, когда у нее еще были папа и мама, она не умела выговаривать свое имя Уля и говорила Люля. С тех пор Улита, Уля на всю жизнь осталась Люлей. С шармом и не затерто, — думала она. Не какая-то там смертельно волчья Ляля[2] или анекдотичная Леля, не примитивная Люся или двузначная Гуля. А именно Люля — тепло, без претензий и подражания.
Ладонь натиралась ручкой кожаного «дипломата». С ним было неудобно протискиваться в толпе, его окантованные металлом углы цеплялись за чужую одежду, не говоря уже о том, что он был тяжелый и весьма заметен желтым цветом. А еще бросался в глаза несоответствием своей изысканности внешнему зашмыганному виду владелицы. Это не просто нежелательно, беспокоилась Люля, а крайне опасно. Что делать? Прежде всего, успокоиться. Кто знает, что у тебя там, в «дипломате»? Дыдык знает! Но именно от него я и улепетываю, и именно из-за этого «дипломата». Так неужели я такая растяпа, что на первых же шагах влипну? Люля напустила на себя независимый и равнодушный вид, одной рукой лениво повиснув на верхнем поручне, и невидяще уставилась за окно вагона. Снова погрузилась в воспоминания, теперь уже о недавних событиях, о том, что ее больше всего беспокоило.
