Когда Глэдис перевозила меня через улицу, я увидел залив и горы по ту сторону.
— Это Северный Ванкувер? — спросил я ее.
— Да.
— А эта улица, на которой мы находимся?
— Не узнаете?.. Это Гейстинг.
— Гейстинг?.. Но ведь по всей улице должны быть сплошные стены. Где магазины, канцелярии, кинематографы, закусочные? Нет, это не Гейстинг, или же это не Ванкувер.
— Я видела фотографии старого Ванкувера и понимаю, о чем вы спрашиваете.
Тем временем навстречу нам попадались то юноши, то девушки, а то и пожилые люди, и все приветствовали мою докторшу словами «Добрый день, Глэдис» или «Здравствуйте, товарищ Глэдис». Что за диво, весь город ее знает, будто она всем сестра…
— Где же ваши магазины и весь деловой район?
— Вы говорите о наших потребительских складах?
— Потребительские склады?.. Я спрашиваю, где вы покупаете себе все, что вам нужно?
— Мы ничего не покупаем, я даже плохо понимаю, что значит это слово.
— Ну, меняете деньги на необходимые товары.
— Да, знаю; у нас в музее есть эти бумажки и блестящие кружочки. Надо же, какими глупыми были люди минувших веков — они соглашались в обмен на свой труд получать клочки никому и ни для чего не нужной бумаги.
— Но как вы живете без денег? — не поверил я ей, думая, что она шутит.
— А зачем нам деньги? Мы все работаем…
— И мы работали, — перебил я ее.
— Работали, но этот труд был одним мучением, а пользовались им единицы.
— А теперь как?
— Теперь у нас все счастливы, все довольны, а единиц тех больше нет.
— Что же такое случилось с миром?.. Неужели сбылись мечты социалистов?.. — взглянул я на нее.
— А вы не были социалистом?
— Нет, я в политику не играл. В голове у меня была только медицина…. Хотя я сочувствовал идее экономического равенства…. Когда это произошло?
Постепенно нас окружила толпа товарищей — мужчин и женщин всех возрастов. Глэдис остановила кресло-каталку. Меня приветствовали, как самого почтенного из родственников.
— Мы узнали, что вы разморозились в добром здравии… ах, как мы рады, как рады!.. (я решил, что утренние газеты сообщили о моем воскрешении).
— Товарищ Пит интересуется, как мы дошли до нынешнего общественного устройства, — сказала Глэдис.
Все задвигались, посыпались объяснения, и через несколько минут я узнал, что после мировой войны 1914 года и российской революции 1917 года мир не стоял на месте. Волна социальной революции понемногу охватила все человечество, и уже к 1950 году коллективизм проник в самые дальние уголки земного шара. Так частная собственность на землю и средства производства сменилась коллективной.
— А что с государствами? что с Канадой? — полюбопытствовал я.
— Государств у нас нет. Теперь есть только человечество.
— Кто же управляет?
— Правительств, таких, как были когда-то, у нас тоже нет. Правда, земля разделена на районы согласно производимым продуктам, и соответственно этому, у нас имеются индустриальные комитеты, которые следят, чтобы всего было произведено сколько требуется.
— А парламенты, кабинеты министров, суд, полиция, войска, тюрьмы?
— Ха-ха-ха! — захохотали все. И я узнал, что вместо парламентов у них теперь ежегодные съезды, тогда как министры, судьи, полиция и войска — все это исчезло.
— Как же вы проводите суды и защищаетесь от нападения врагов?
Снова что-то странное! Говорят, что у них нет врагов и не бывает никаких преступлений.
— Почему так?
— Преступления существовали потому, что миром правили профессиональные злодеи. Прибавьте несознательность народа, частную собственность… Ныне политики нет, нет и губителей человечества — политиканов. Народ стал сознательным, а школы воспитали новое поколение на идеях братства и коллективного труда.
Они говорили:
— Весь мир и все мы чувствуем себя обеспеченными, мы владеем всем, чего достигли техника и наука. Воровать у себя никто не будет; убивать друг друга мы не способны, мы любим в каждом брата и сестру по человечеству. Мы все — одна семья, семья людей, и мы уже стерли в себе зверские черты минувшего.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Почему же мы, безмерно гордившиеся своей цивилизацией, не додумались до того, к чему вы так просто пришли? Сколько крови и слез пролито зря… — и я склонил в отчаянии голову, ощущая на себе позорную печать прошлого, живым представителем которого в этом мире был один только я.
Но они поняли мою печаль и тотчас показали, какими чуткими были их сердца.
— «Размороженный дедушка», «дедушка всего человечества», посмотрите на нас! Ваша эпоха сделала свою работу, без вас не было бы и нас, ведь мы — продолжение вашей жизни. Радуйтесь же, что люди наконец сбросили оковы мучений и несчастий.
И они схватили мое кресло и покатили меня по улице, распевая свой «Гимн человечества», который начинался так:
Все мы братья, все мы сестры, Люди все — одна семья, Всех мы любим, Уважаем, Пусть живут и ты, и я!
Из домов выходили жители, здоровались со мной и подхватывали песню. С одного из дворов на улицу метнулась пума, неся в пасти маленького детеныша.
— Привет, Дженни! — закричали мои приятели. Пума замурлыкала, как кошка, и положила мне на колени своего котенка.
— И вы не боитесь, что зверь сожрет ваших детей? — спросил я.
— Ой, нет! Дженни хорошая кошечка, она играет с нашими маленькими братиками и сестричками.
Затем я приметил под кустами роз черного медведя, который безмятежно спал, как батрак после тяжелого рабочего дня. По улице гоняли кролики, повсюду в садах пели птицы, на ветвях черешни раскачивалась пара енотов.
Разбудили медведя и познакомили со мной; звали его Урсус.
— Мы отобрали у зверей их леса и горы, но за это даем им место среди нас.
Пума, ее детеныш и Урсус льстились, как домашние коты. Я вспомнил, как не раз убивал на охоте медведей и пум. Совесть впилась мне в сердце!.. А одна девушка, схватив котенка, воскликнула:
— Назовем его Питом в честь нашего нового товарища, — и котенок стал Питом.
Меня повезли дальше. Урсус тоже заковылял вместе с нами. Мы поднялись на холм, где когда-то находилась Мэйн-стрит. Как и в начале 20-го века, за темно-синими водами морского залива белели снежные вершины гор. Но и здесь не было больших домов, а вместо них раскинулся просторный, устланный травой парк размером с квадратную милю; в парке тут и там были разбросаны здания побольше и поменьше и детские игровые площадки.
— Это наша школа, — сказали мне.
Ворота в парке-школе заменяли две статуи. Одна изображала отца, мать и троих детей; все они ласково обнимались (на постаменте была надпись: «Дети! Любите старших товарищей»), а другая — двух юношей и двух девушек, обнявших друг друга за плечи; надпись на ней гласила: «Любим».
— Как видите, цель наших школ — развить в детях человечность, основанную на взаимной любви.
— А в наших школах детей учили милитаризму и слепому национализму, — заметил я.
Меня подвезли к первому школьному зданию. Из двери выбежали учительницы и с сестринской радостью покатили мое кресло внутрь. Там за партами сидело пятьдесят здоровеньких, красиво одетых детей, которые приветствовали мое появление радостными криками, но никто из них не вскочил на ноги. Видимо, порядок здесь был строгий. Меня подкатили к учительской кафедре. На стене я заметил карту полушарий с надписью: «Твоя родина — весь мир». В этом есть резон, согласился я.
— Дети! — произнесла учительница. — К нам пришел очень дорогой гость, человек начала двадцатого столетия, о котором я уже вам сегодня рассказывала. Он теперь будет жить с нами и мы должны сделать его жизнь приятной.
— Мы все вас любим, старший товарищ! — звонкими голосками крикнули дети.
— И я вас тоже люблю, мои птенчики, — растроганный до слез, ответил я.
