Энвер посмотрел на часы, оделся и, попрощавшись, вышел на улицу. Шофер вытирал ветровое стекло.
— Здравствуйте, Энвер Меджидович, — сказал он. — Утро-то какое, а?
— Хорошее утро, — согласился Энвер, усаживаясь рядом с шофером. — Ну как, выдали тебе коробку скоростей?
— Еще как, — сказал шофер. — Моментально выдали. Сегодня после работы я ее поставлю. А то вторая скорость никуда не годится у нас. — Он притормозил перед светофором на углу Азизбекова и Щорса. — Я все забываю вам рассказать — видите эту дворничиху. Восьмого в шесть утра еду на заправку, на улице ни души, одна она подметает. А жена мне с завтраком пирожное положила, а я сладкое не уважаю. Подметает она, а я тихо так подъехал и говорю: с праздником, тетя, с женским, и пирожное ей протягиваю, значит, в качестве подарка, а она взяла пирожное, хорошее пирожное с кремом, и мне говорит: спасибо, сынок, и заплакала. И чего она заплакала, не пойму. Я на газ нажал и ходу, еду и думаю, хоть до ста лет проживи, а в бабах, извините за выражение, ничего не поймешь. Я ее обрадовать хотел, самым первым поздравить с утра, а она...
— Да, — рассеянно сказал Энвер. — Сложный вопрос. — Он снова вспомнил о Джавадове.
В свой кабинет он зашел без пяти минут девять. За десять лет работы управляющим крупнейшего треста Энвер в общей сложности пропустил дней десять, неделю он был болен гриппом и три дня не ходил на работу по случаю флюса. Энвер считал, что руководитель не имеет права в деформированном виде появляться перед подчиненными. Управляющим треста его назначили после того, как он сдал цементный, на строительстве которого был главным инженером. Непривычное ощущение власти, когда коллектив из восьми тысяч человек подчиняется тебе и каждый из них в большей или меньшей степени выполняет принятое тобой решение, прошло быстро. Дни текли, похожие друг на друга, каждый новый день на предыдущий, каждый рабочий день, начинающийся у Энвера на пять минут раньше положенного. Дни отличались друг от друга, как фотографии технического журнала — фотография первого года работы: сдали ламповый завод, государственная комиссия приняла его с оценкой «отлично», потом металлургический, и в том же году нефтеочистительный, и третий корпус цементного, и так далее, и так далее. И шло время, и привычной стала мысль: каждый камень и каждая уложенная железобетонная балка, каждая стальная колонна на какое-то, никем не рассчитанное количество процентов — материализовавшиеся его воля, его ум, его знания.
Секретарша принесла и положила на стол утреннюю почту.
— Энвер Меджидовнч, — сказала она. — К вам корреспондент из газеты. Примете?
— Из какой газеты?
— Ой, я забыла. Пойти спросить?
— Не надо, — недовольно сказал Энвер. — Ты до Цыпина дозвонилась вчера?
— Я его пригласила на полдесятого...
— Ну ладно, раз на полдесятого, давай твоего корреспондента.
— Можно? — В дверях задержалась худощавая фигура в очках. Корреспондент — почти мальчик. — Я к вам буквально на пять-шесть минут, по поводу химкомбината…
— Можно и на шесть, можно и на двадцать, — бодрым тоном сказал Энвер, этот бодрый тон выработался у него при разговорах с представителями прессы.
— Снимки я уже сделал, — сказал корреспондент, — теперь нужно еще интервью с вами.
Он задавал очень подробные вопросы, и Энвер отвечал на них, не прибегая к помощи документов, его память на цифры была известна всем.
Корреспондент вносил ровным школьным почерком слышанное в свой блокнот.
— А теперь я хочу спросить у вас самое главное, — сказал он. — Вы понимаете, я посмотрел на эти новые здания, эти башни — это что-то изумительное, это похоже на кадры из научно-фантастического фильма. Но я никак не могу понять, в чем их особенность, вернее, исключительность, почему они производят такое ошеломляющее впечатление?
— Вы какой институт кончали?
— Я еще не кончил, — почему-то смутился корреспондент, — я студент-заочник филфака.
— Ну, вы понимаете, — сказал Энвер, — мне, конечно, было бы легче вам все объяснить, если бы вы учились в техническом вузе. Дело в том, что в этих зданиях ничего особенного, все сделано по чертежам, подчиняется точным математическим законам... И ничего из ряда вон выходящего в них нет.
— И вы ими не восхищаетесь? — быстро спросил, вернее, перебил Энвера корреспондент.
— Нет, почему же, — сказал Энвер, — в них вложен громадный труд, и, что очень важно, они выполнены точно по чертежам...
— Нет, — сказал корреспондент, — я совсем не то имел в виду, — я хотел сказать, что эти здания поражают воображение, они вызывают... Я, наверное, непонятно выражаюсь?! Мне кажется очень важным...
Зазвонил телефон прямой связи, это был Джавадов.
— Привет, — сказал он. — Если ты не против, давай сразу после перерыва съездим на химический, хочется посмотреть, как там все выглядит.
— Встретимся там или мне заехать за тобой?
— Давай уж лучше там. Ровно в два.
Джавадов положил трубку, так ни слова и не сказав о предстоящей свадьбе дочери.
— Я невольно услышал разговор, — сказал корреспондент, о присутствии которого он на миг забыл. — Мембрана телефона очень звонкая, можно, и я приду в два туда?
— Хорошо, — ответил рассеянно Энвер.
На стройку Энвер приехал, как и договорились, ровно в два — Джавадова еще не было, он опоздал на полчаса, и все эти полчаса Энвер находился в обществе юного корреспондента, который в основном только тем и занимался, что восторгался. Энвер нервничал, будучи очень пунктуальным, он привык ценить точность и в других. Машина Джавадова остановилась в двух шагах от них, Джавадов вышел стремительно, не дожидаясь, когда машина окончательно остановится.
— Ради бога, извини, — сказал он. — Ну, никак не мог вырваться раньше. А весна-то действует изо всех сил, чувствуешь?
Даже Энвер, знающий Джавадова на протяжении многих лет, не мог определить, где и когда начинается у Джавадова поза. На всех, кто его знал, он производил впечатление очень общительного и энергичного человека, и это действительно было так, но он обладал еще даром, которому Энвер от души завидовал — неутомимостью. Джавадов был неутомимо общительным и энергичным человеком. И это качество не изменяло ему на протяжении многих лет.
Теперь Джавадов шел впереди с корреспондентом, и они вместе восторгались этими причудливыми башнями нефтеочистительного, и корреспондент глядел на Джавадова влюбленными глазами и время от времени проворно записывал в блокнот джавадовские афоризмы. А Энвер шел и думал о том, что удивительного находит Джавадов в этих башнях, каждый узел которых он видел в чертежах десятки раз, и что удивляется ими тот самый Джавадов, который повидал в жизни десятки более сложных инженерных сооружений. И опять Энвер не мог решить, действительно ли Джавадов так восхищается этими башнями, или это говорит в нем желание произвести впечатление на нового человека. Глядя на Джавадова, можно было подумать, что он с корреспондентом этим знаком сто лет и точно знает, какие шутки могут тому понравиться. С годами и с положением в нем не появилось и намека на вельможность, и вместе с тем никто лучше Джавадова не мог поставить на место человека, если в этом возникала необходимость. И он был всегда таким и в институте, и когда был безвестным младшим прорабом на строительстве кирпичного завода, где главным инженером был Энвер. С тех пор они остались хорошими товарищами, дружили семьями и приблизительно в месяц раз приглашали друг друга в гости.
После осмотра нефтеочистительного домой они поехали вместе в машине Джавадова, по дороге оставив корреспондента; тот сошел у своего дома, счастливый донельзя.
— Хороший мальчик, — сказал Джавадов, — и способный.
— Ты читал что-нибудь из того, что он написал? — спросил удивленный Энвер.
— Нет. А ты разве не чувствуешь, когда перед тобой способный человек?
Они поговорили о делах, и Энвер ждал, что Джавадов пригласит его на свадьбу дочери, но Джавадов о свадьбе ничего не сказал. Он только напомнил Энверу, что завтра в пять у него соберется совещание, на котором предварительно обсудят дела министерства на следующий год. Энверу было приятно, что Джавадов пригласил его на совещание, на котором, кроме министра, будут присутствовать всего несколько человек, но, когда он, выходя из машины, вспомнил, что Джавадов не пригласил его на свадьбу, ему все же стало неприятно. Поднимаясь в лифте, он посмотрел на часы и озабоченно покачал головой — домой раньше восьми попасть не удавалось, и это повторялось почти каждый день.
Сачы-хала была у них. Она глянула на него своими не по-старушечьи блестящими глазами, и Энверу почему-то вдруг стало приятно от того, что она у него дома.
— Добро пожаловать, — церемонно сказала Сачы-хала. — Накрывайте на стол, хозяин дома будет ужинать.
Сын кончил обедать раньше всех. Он нетерпеливо поглядывал на отца, который, ел, как всегда, неторопливо, одновременно слушая непрерывно разговаривающую Сачы-халу:
