У Насти голова кружилась от Италии. Страна влюбилась в нее – ухаживала, одаривала.
Аверьянова переживала увольнение – мучительное потому, что уволилась сама, потеряв нить, разочаровавшись. Смысл только что лежал на столе, но отвернулась на миг – и уже нет его. Смахнула, унесли, растворился.
Патронесса Насти, жизнерадостная дама, прислала ей билет и приглашение в Сицилию. Название провинции звучало тогда для Аверьяновой как Альфа Центавра, Тридесятое Королевство, Ка Пекс.
И она улетела, и увидела из окна белой виллы, как цветет померанец, и едва заметно покачивается прозрачное море, и будто вздыхают листья пальмы.
Неделю она ступала осторожно, ощущая прикосновение к земле пальцев ног, подушечек, пятки… – будто не решалась потревожить это счастье, окутавшее ее пахнущим мандаринами воздухом.
А потом вдруг оказалось, что она уже всех здесь знает. Здесь правило дружелюбие маленькой русской курортной колонии – ее все приглашали то туда, то сюда: на ужин, на острова, в Неполь, в Геную…
В Риме она жила у графини русского происхождения, когда-то манекенщицы, в облезлом дворце.
В Милан пригласила русская жена итальянского дипломата – в их доме было так много икон, что Настя малость оробела.
В Салерно ее занесло с веселой компанией золотой молодежи, к которой позже и присоединился Костя с рослой блондинкой, чьи немецкие корни крепко вцепились в землю.
Блондинка была случайной, они не спали. Просто им было по дороге.
Но тогда Настя все-таки первый и последний раз взревновала – уж такой уверенной, мускулистой, безупречной была эта наследница династии, оскандалившейся во время Второй мировой войны.
– Когда ты влюблялась в последний раз? – спросил тогда Костя.
Они сделали кувшин пинаколады – и пили ее на частном пляже особняка, который так и непонятно кому принадлежал.
– Вот прямо сейчас, – Настя дерзко заглянула ему в глаза, дождалась растерянности. – Я никуда не уеду из этой страны. Италия – моя любовь.
– Я тоже все время влюбляюсь в странные вещи, – признался он. – Я спал с женщиной только потому, что у нее дома висела картина, без которой я не мог жить.
– Ты так любишь искусство? – с вопросе ощущалось ехидство.
– Дом тоже был потрясающий. Эта картина не могла находиться нигде, кроме того дома. Вдова испанского художника, ей было лет пятьдесят…
Настя ахнула.
– Да ты не то подумала! – ямочки на щеках были глубокими, потому что он улыбался во всю ширь. – Она живет на море, плавает много километров каждый день, лазает по горам… Понимаешь, она как эти горы – сколько бы им ни было лет – они величественные. Понимаешь?
Настя кивнула.
– Я влюбился во все это. Она, горы, дом, море, картины мужа… Его мастерская… Видела бы ты, сколько там света! Конечно, она меня бросила. Там вокруг нее мужчины крутились… В одного я тоже влюбился. Морской волк. Живет на деньги семьи, лет шестьдесят ему, ни разу не работал. Что-то в этом есть. Я бы тоже не работал. Ты бы видела, какой он! Человек столько лет наслаждается жизнью – его можно слизывать, как варенье, такой он сладкий. Обидно, что мужики меня не заводят. Ну, расскажи, в кого ты еще влюблялась?
“Он тупой?” – думала Настя, не в силах оторвать глаз от странного мечтателя.
Вместо ответа она скинула с плеч полотенце и окунулась в море.
Анастасия Аверьянова всегда во всем искала пользу, смысл, практическую выгоду.
Стяжательницей она не была, просто ей казалось неразумным поддаваться чувствам, надеяться на авось.
– Я влюбилась в дерево, – сказала она, натерев нос маслом. – Было одно дерево, на холме, и холм нависает над морем. Дерево огромное, два ствола, а кожура… в смысле, кора у него такая толстая, что в складки можно палец засунуть. И вот там есть такой пятачок в тени, как раз между стволами, а они еще изогнутые, как гамаки, где можно лечь, и рядом какие-то ромашки… И ты смотришь на море… Я как будто нашла кого-то близкого, любимого. Я ходила к этому дереву, скучала по нему.
Константин взглянул на нее с интересом. Ей было двадцать шесть, ему – двадцать один.
Он протянул руку и погладил ее по спине. Спина отозвалась мурашками. Костя гладил ее с четверть часа, пока Настя не обмякла.
Потом он перевернулся на живот – и она увидела полосу белой кожи под шортами.
В жизни Аверьяновой было не так уж много крепкого, как алмаз, счастья. Радость выстраданной победы делает человека счастливым, но отчего-то этот морок быстро рассеивается. А вот такое никчемное счастье, не награда, а просто так, запоминается надолго.
Уже в Москве, пятнадцать лет спустя, Анастасия смотрела на Костю и, как тогда, жалела о том, чего не успела пережить. Но если в Салерно разочарование превратилось в злость, в клятвы, то сейчас уже случились пробы и ошибки, и правда оказалась в том, что путешествие по жизни автостопом было не для нее.
Десять лет назад, в Париже, Костя напугал ее.
Они столкнулись за прилавком – на вытянутых руках Костя держал рубашку-поло.
В самом известном парижском магазине Настя съежилась от цен, но не смогла уйти отсюда без знаменитой стеганой сумки. Вид у нее был, как у одержимого игрока, заложившего за углом казино часы – и заранее проигравшего.
Костя бросил рубашку, пошире распахнул объятия и устроил настоящее представление.
Он купил двести пятую или трехсотую рубашку-поло, а заодно и сумку – только не черную, а белую.
– Почему? – пискнула Настя.
Костя оглядел ее с ног до головы (наверное, усвоил этот прием у ньюйоркских модников), фыркнул и произнес:
– Дорогая… Черная сумка означает, что у тебя есть деньги. Белая – что у тебя есть вкус и смелость.
– Где ты этого нахватался? – веселилась Настя, после того как они вытряхнули содержимое из старой, безымянной сумки, и пристроили его в новую.
Костя жил с полгода в Нью-Йорке, где не было работы, но все его обожали.
– Предлагали сниматься в порно, – хвастался Костя. – Я согласился, мне просто любопытно было. Конечно, я пришел, повертелся там, посмотрел, как все устроено, и смылся. Мне потом звонил продюсер, орал, но я деньги не отдал. Он в меня влюбился. У меня там все друзья были геи, и все хотели меня уложить. Они так старомодно ухаживают! Но я сразу сказал, что ничего не получится. Просто они не теряют надежды. Так у них принято.
Костя жил в Пятнадцатом квартале, в квартире, которая нигде не заканчивалась.
– Ну ничего себе! – ахнула Настя. – Ты разбогател?
– Через два месяца меня отсюда выгонят. Кончается срок аренды, – ответил тот, разглядывая кусок сыра. – Мерзость! – определил он и выбросил сыр в помойку. – Пойдем в ресторан! У тебя есть деньги?
Настя растерялась.
– А у тебя нет?
– Пятьдесят франков – это деньги?
Настя засуетилась, залопотала… Порывалась рассчитаться за сумку…
– Да наплевать! – отмахнулся Костя.
– Но как ты можешь покупать такие рубашки, если у тебя нет денег? – ужасалась она.
– Ну, пока я ее не купил, у меня ведь были деньги, – он пожал плечами.
– Но… – Настя осеклась.
Хотела спросить, не боится ли он умереть с голоду, выйти на панель, на паперть, но в этой квартире, глядя на Костю в новой рубашке, ощущая запах его духов, невозможно было представить ни голод, ни паперть.
С тех времен Настя стала замечать, что Костя никогда не бывает бедным, даже с последней сотней франков. Он пешком идет на вечеринку, где на гостях надеты миллионы, и с кем-то едет в ресторан, где съедают тысячи, а уходя от женщины с утра, получает несколько сотен на такси.
– И что ты будешь делать, когда постареешь? – настаивала она уже в ресторане.
– Есть столько возможностей… – пока Анастасия с опаской заглядывала в меню, Костя уже заказал для них самое дорогое блюдо и бутылку хорошего вина. – Я могу жениться. Может, впаду в депрессию и стану зависимым от таблеток, которые меня убьют. Или, например, кто-нибудь купит мне ферму, и я буду там доживать, а потом еще и опубликую скандальные мемуары. Или просто заболею и умру в расцвете сил. Лучше всего пусть меня пристрелит обманутый муж.
– Кость, ну я серьезно!
– Я тоже серьезно. Что тут такого несерьезного? Так все в жизни и происходит!
– Ну просто дело в том, что ведь все стараются, чтобы не произошло… – она с подозрением взглянула на блюдо, которое им принесли. – Это вкусно?
– Какая разница? – Костя подцепил вилкой кусок лягушачьей печенки. – Надо же было попробовать.
Спустя несколько часов они сидели на ступеньках и смотрели на закат, размазанный по облакам.
Настя пребывала в смятении. Она не могла сосредоточиться: как относиться к Косте? То ли презирать сквозь жалость, то ли восторгаться и отчасти завидовать, а может, желать его…
В Салерно между ними ничего не было. Они лежали на кровати, и окна были распахнуты, чтобы видеть луну. Настя завернулась в простыню, а загорелый Костя на белом покрывале казался плоским, рисунком на шелке в виде красивого мужского тела.
