У него все не выходил из головы тот последний медведь, однако, как ни странно, он не мог точно вспомнить, что произошло. Последние несколько дней он постоянно об этом думал, пытался вспомнить, пытался обрести уверенность — и был к ответу не ближе, чем когда-либо. Зверь, поднявшийся на дыбы из глубокого русла ручья, застал его врасплох, и убежать было невозможно, поскольку он находился слишком близко. Стрела не поразила медведя насмерть, он был уверен, потому что не успел даже как следует ее вложить. Однако же рванувшись вперед и рухнув почти у самых его ног, зверь умер. И в этот краткий миг перед тем, как ему умереть, произошло нечто, и именно это нечто он и не мог вспомнить. Несомненно, он сам что-то сделал, но не было никакой возможности узнать, что именно. Несколько раз ему начинало казаться, что вот-вот он отыщет ответ, и каждый раз тот вновь уплывал куда-то в глубины его сознания, словно ему не положено было этого знать или словно не знать этого было лучше для него самого — ответ, который его внутренний, тайный рассудок не позволял ему найти.
Он сложил свой узел с поклажей у ног и прислонил к нему лук. Взглянув на обширное пространство обрамленной утесами, расписанной осенними красками долины, где соединялись две огромные реки, он увидел, что все точно так, как ему говорили охотники на буйволов, которых он встретил на высокогорной равнине почти месяц назад. При мысли о них он улыбнулся — это были приятные люди. Они просили его остаться, и он едва не остался. Среди них была девушка, которая смеялась с ним вместе, негромким, грудным смехом, и был юноша, дружески коснувшийся его рукой. Однако он не смог остаться с ними.
Солнце поднималось, и под его лучами клены у края дальнего утеса неожиданно запылали золотом и багрянцем. И там, на скалистом мысе, возвышавшемся над местом слияния рек, стоял огромный дом, о котором ему рассказывали; его многочисленные печные трубы торчали над крышей, словно уставленные в небо короткие, толстые пальцы.
Юноша поднял висевший на груди бинокль и поднес его к глазам. От движения ремешка тихонько стукнулись друг о друга медвежьи когти на его ожерелье.
Джейсон Уитни закончил утреннюю прогулку и сказал себе, что это была его лучшая прогулка из всех, — хотя он припомнил, что та же мысль приходит ему в голову каждое утро, когда он по пологому склону поднимается к дворику, а из кухни плывет запах жареной ветчины и яичницы, которые готовит Тэтчер. Но сегодня утро действительно замечательное, настаивал он.
Такое свежее, даже с прохладцей, пока ее не разогнало поднимающееся солнце, и листья, подумал он, листья просто великолепны. Он стоял на краю обрыва и смотрел вниз на две реки, и их голубой цвет (возможно, для того, чтобы дополнить краски осеннего полотна, по которому они протекали) был темнее обычного. Смотрел на стаю уток, летевших через долину, над самыми макушками деревьев; в одном из маленьких прудов, которыми был усеян заливной луг, по колено в воде стоял лось, он опускал голову в воду и жевал лилии, а когда вновь ее поднимал, вода каскадами скатывалась с его мощных рогов. Даже со своего места Джейсону казалось, будто он слышит звук этих водопадов, хотя он знал, что находится слишком далеко, для того чтобы их слышать.
Две собаки, которые его сопровождали на прогулке, убежали вперед и теперь ждали во дворике, не его, хотя ему было бы приятно так думать, а свои миски с едой. Во время прогулки Баусер, проживший на свете много лет, ступал подле Джейсона тяжело и степенно, а Ровер, глупый щенок, загнал на дерево белку в ореховой роще, а на осеннем поле поднял стаю куропаток из собранной в снопы кукурузы.
Открылась дверь во внутренний дворик, и вышла Марта, неся миски для собак. Она наклонилась и поставила их на камни, а собаки ждали, вежливо и уважительно, помахивая хвостами и подняв уши. Выпрямившись, Марта вышла со двора и пошла вниз по склону навстречу Джейсону. Поцеловала его своим утренним поцелуем и взяла под руку.
— Пока ты гулял, — сказала она, — я разговаривала с Нэнси.
Он сдвинул брови, пытаясь вспомнить.
— Нэнси?
— Ну да, конечно. Ты же знаешь. Старшая дочь Джеффри. Мы с ней так давно не говорили.
— Теперь вспомнил, — сказал он. — И где же Нэнси теперь обитает?
— Где-то в районе Полярной звезды, — ответила Марта. — Они совсем недавно переехали. Сейчас живут на чудеснейшей планете…
Вечерняя Звезда, сидя на корточках в вигваме, заканчивала украшать амулет. Она очень старалась, чтобы он вышел красивым, и сегодня собиралась отнести его дубу. День для этого хороший, сказала она себе, — ясный, тихий и теплый. Такие дни надо ценить, хранить их у самого сердца, ведь разноцветных, ярких дней осенью бывает немного. Скоро настанут дни сумрачные, когда холодный туман закрадется меж обнаженных деревьев, а после задуют ледяные северные ветра и принесут с собой снег. С улицы до нее доносились звуки утренней жизни лагеря: удары топора по дереву, бренчание котелков, дружеский оклик, счастливый лай собаки. Позже снова начнется работа по расчистке старых полей придется выкорчевывать поросль, убирать камни, вышедшие из земли за прошлые морозные зимы, сгребать и сжигать сорняки, оставляя землю обнаженной, готовой к тому, чтобы весной ее вспахали и засеяли. Все будут заняты (как и ей самой положено быть), и будет нетрудно потихоньку ускользнуть из лагеря и вернуться прежде, чем кто-либо заметит ее отсутствие.
Никто не должен знать, напомнила она себе, ни отец, ни мать, и уж тем более Красное Облако, первый вождь их племени и ее дальний-дальний прапрадед. Ибо не пристало женщине иметь духа-хранителя. Правда, сама она не видела в этом ничего плохого. В тот день семь лет назад признаки того, что она обрела хранителя, проявились слишком явно, чтобы можно было сомневаться в этом. Дерево говорило с ней, и она говорила с деревом, это было подобно тому, как разговаривают друг с другом отец и дочь. Я не искала, подумала она, этого родства. У нее и в мыслях не было ничего подобного. Но если дерево с тобой говорит, то что остается делать?
А сегодня, подумалось ей, заговорит ли дерево со мной опять? После столь долгого отсутствия вспомнит ли оно?
Езекия сидел на мраморной скамье под никнущими ветвями старой ивы и плотнее кутал в грубую коричневую рясу свое металлическое тело — это и есть гордыня и притворство, подумал он, недостойные меня, поскольку я не нуждаюсь ни в том, чтобы сидеть, ни в том, чтобы носить одежду. Желтый лист, кружась, падал, и опустился ему на колени: чистая, почти прозрачная желтизна на фоне коричневой рясы. Езекия хотел было его смахнуть, но потом оставил. Ибо кто я такой, подумал он, чтобы вмешиваться или противиться даже столь простой вещи, как падение листка.
Он поднял глаза, и взор его остановился на огромном каменном доме; он стоял примерно в миле от монастыря на возвышавшейся над реками скалистой зубчатой стене — могучее, большое строение, окна его поблескивали на утреннем солнце, а печные трубы казались руками, с мольбой воздетыми к Господу.
Именно они, люди, живущие в этом доме, должны были быть здесь вместо нас, подумал он, и тут же, почти одновременно с тем, как подумал, вспомнил, что на протяжении многих веков там живут только двое, Джейсон Уитни и его милая жена Марта. Порой кто-нибудь из бывших жильцов возвращается со звезд, чтобы посмотреть на свой старый дом или старое фамильное гнездо, в зависимости от того, что он для них значит, поскольку многие из них родились далеко отсюда. И что только делать им там, среди звезд, спросил себя Езекия с оттенком горечи. Заботить их должны отнюдь не звезды и все, что они могут там найти для своего развлечения; единственное, что поистине должно заботить каждого человека, — это состояние его бессмертной души.
В роще музыкальных деревьев за монастырскими стенами тихонько шелестели листья, но деревья пока молчали. Попозже, где-нибудь после обеда, они начнут настраиваться к ночному концерту. Это будет великолепно, подумал он, вместе с тем несколько стыдясь своей мысли. Одно время он представлял себе, будто их музыка является пением какого-то божественного хора, однако он знал, что это лишь плод его воображения; порой церковную она напоминала менее всего. Именно подобные мысли, сказал он себе, а также сидение на скамье и ношение одежды не позволяют мне и моим товарищам должным образом выполнять задачу, которую мы на себя возложили. Однако обнаженный робот, подумал он, не может предстать перед Богом; он должен иметь на себе что-либо из человеческой одежды, если желает заменить человека, который так сильно этим пренебрег.
Старые сомнения и страхи хлынули потоком, и он сидел, согнувшись под их тяжестью. Казалось бы, подумал Езекия, к ним пора и привыкнуть, поскольку они не оставляли его с самого начала (и других тоже), но их острота не притупилась, и они по-прежнему разили его в самое сердце.
