вдруг заболел учитель музыки Серафим Федорович — невысокий, чистенький и суетливый старик с черными усами и совершенно седой головой. Стали поговаривать о том, что покупку придется отложить, и Никита загоревал — занятия музыкой могли прерваться на неопределенное время. Но в последний вечер перед тем, как обозу выехать в город, в дом к Никите пришел Серафим Федорович. Никита очень удивился, когда учитель музыки сказал:
— А я пришел к тебе, Никита… Да, да — именно к тебе. И по очень серьезному делу, мой милый…
Вечер стоял тихий и теплый, а Серафим Федорович был в теплом пальто, и горло его было укутано серым шарфом. Никита с жалостью смотрел в лицо учителя. Оно было бледным, на нем отчетливо выделялись черные усы.
— Дело в том, Никита, что я решил поручить тебе выбрать пианино, — говорил Серафим Федорович, покашливая и вытирая со лба пот, — я знаю твои силы, мой милый… Ты вполне справишься.
— Ой, страшно, Серафим Федорович! — ужаснулся Никита. — Лучше пусть кто-нибудь другой.
— Кто же? — спросил учитель и строго поднял на Никиту усталые, в красных жилках глаза.
— Не знаю…
— Тогда поверь мне. Я-то уж знаю своих способных учеников. Придвигайся, поговорим о деле.
Это значило, что Серафим Федорович решил окончательно и отговаривать его не было никакой возможности. Никита вытер выступивший на лбу пот, покорно вздохнул и, подперев ладонями подбородок, стал слушать наставления учителя.
Потом пришел отец и увел Серафима Федоровича в горницу. Из-за неплотно прикрытой двери доносились их приглушенные голоса. В ушах Никиты они сливались в глухие звуки: бу-бу-бу. Затрещали половицы под грузными шагами, и Никита услышал то удаляющийся, то приближающийся голос отца:
— Честное слово — странно. Это прямо надо сказать. Посылать подростка с таким важным поручением. Не нашлось никого повзрослее, что ли?
— В музыке главное — талант, а не возраст, мой милый. Вы бы послушали, как он играет «Времена года» Чайковского, — отвечал Серафим Федорович. — Я отлично знаю вашего сына и потому доверяю ему покупку со спокойной душой. Документы же оформите вы сами.
— Но ведь он не может понимать всей ответственности поручения и легко может ошибиться, — возражал отец.
— Нет, он понимает ответственность поручения, — отвечал Серафим Федорович, — и он не может ошибиться…
Словом, все это кончилось тем, что сегодня на рассвете отец разбудил Никиту и сказал ему, еще не опомнившемуся от снов:
— Вставай, покупатель, пора…
Девятилетний Никита и гордился поручением и страшился его: вдруг он выберет пианино, а отцу не понравится. Ему ведь так трудно угодить!
Никита повернулся на бок и посмотрел на отца. Тот сидел, свесив ноги через край повозки. Тугой воротник гимнастерки плотно охватывал загорелую шею. Лицо, освещенное розовым светом восхода, было задумчиво. Наверное, опять вчера ночью мать уговаривала его согласиться на предложение из района — идти работать заготовителем в райпотребсоюз. А отец сердился и говорил, что карьера торговца его не прельщает и что ему и колхозным бригадиром неплохо. Несколько раз такие разговоры случались при Никите, и он уже заметил, что после них мать целый день ворчит, раздраженно хлопает дверями и лицо у нее становится некрасивым. Отец же больше помалкивал, и Никита вполне одобрял его поведение. Он по собственному опыту знал, что в минуты гнева мать лучше не трогать — кроме неприятностей, это ничего не принесет…
Телега ехала покачиваясь. Никита лежал на спине и смотрел вверх. Ему казалось, что земля сейчас где-то далеко от него, а небо совсем близко. Оно голубело над самой головой, и чудилось — протянешь руку и коснешься купола. Ранними утрами небо над степью все покрыто белесым налетом и имеет хмурый вид. Но стоит загореться востоку, и вот уже легкая розовая зыбь трогает словно застывшие на горизонте еще со вчерашнего вечера легкие облака. В вышине прокатывается одна, другая волна света… И земля тоже просыпается. Целый хор голосов встречает восход. Неутомимо звенят в траве кузнечики, отрывисто перекликиваются перепела, свистят тушканчики. Все оживает, поет, все земное истосковалось по свету и теплу и жадно тянется к солнцу.
Никита слушал, смотрел, как разливается в вышине розовый свет. И была у неба такая притягивающая красота, так ощущалась его беспредельность, что у Никиты закружилась голова. Он закрыл глаза, полежал, подумал и перевернулся вниз лицом. Тотчас же левый бок сильно укололо. Никита полез в боковой карман и достал оттуда целую коллекцию гаек и болтов — подарок электрика Константина. Он смотрел на них и думал, как удивится сегодня Константин, когда ему скажут, куда и зачем поехал Никита.
Несмотря на разницу в летах, у них была давняя дружба. Никите нравилось бывать на электростанции, слушать согласный шум машин, неторопливый говор Константина или, присев над торопливо бегущей водой, думать. А Константину, видимо, был необходим такой внимательный слушатель: он рассказывал Никите о своих изобретениях, показывал разные занимательные модели и посылал его попросить дома то досточку, то гвоздей. Отец давал, а мать говорила, что эти вещи самим в хозяйстве пригодятся, и отказывала, сердито поджав губы. Никита сообщал ее ответ Константину, и тот, качая русым чубом, говорил:
— Эх, какая у тебя матка… Практичности в ней больно много…
Три года тому назад дружба Никиты и Константина чуть было не дала трещину. Это случилось после того, как Никита начал ходить в музыкальную школу. Константин стал меньше посвящать его в свои проекты, и временами Никита ощущал на себе его долгий, изучающий взгляд. Константин смотрел на него с грустью, как на человека, окончательно потерянного для электротехники. Потом он, видимо, примирился с тем, что случилось, и все пошло по-прежнему. Но Никита жил теперь больше музыкой: мелодии окружали его, он дышал ими как воздухом. Ночами ему долго не давал спать шелест посеребренных луной листьев сада, днем тревожили песни работающих в поле девчат. У него в шкапчике было уже немало исписанных нотных тетрадей. Но знали о них немногие. Никита был самолюбив и застенчив и не показывал их…
— Ну вот и Дон показался! — сказал отец громко и хлопнул вожжой по боку Пегаша. — А ну, дорогой, ходи веселей!..
Никита поднял голову и увидел далеко впереди высокие горы. На лобастых склонах их словно выпал снег — это выступил мел из-под смытого дождями чернозема. У подножия гор плескалась розовая река. На ее середине виднелась черная движущаяся точка — паром. «Ух, широк!» — подумал Никита, замирая.
Воз покачнулся, с шорохом осела солома, и сухая спина деда Сашка замаячила рядом с широкой отцовской.
— А ну, одолжи огоньку, Данилыч, — сказал дед Сашок и громко зевнул. — Скучно в извозе быть, не уважаю я этого дела,
